Владимир Сорокин - Доктор Гарин

— Слезай, ты его задушишь! — Гарин хлопнул её по спине.

Она непонимающе, движением тюленя приподняла свою толстошеюю голову, моргнула:

— Он умирать?

— Он жив, слезай с него!

Но она по-прежнему буравила доктора своими сапфировыми глазками, сжимая якута. Эти удивлённые глазки нерпы в сочетании с бессильно раскрытым ртом покалеченного сделали свое дело: Гарин расхохотался. Пенсне слетело с его носа и закачалось привычным маятником.

Наконец до Альбины дошло, и она моментально спрыгнула с якута, да так, что новый приступ хохота заставил Гарина присесть. Её неуклюжая ловкость заставила Гарина вспомнить барнаульский цирк. Якут пришёл в себя, открыл глаза. Альбина стояла, привычно вцепившись длинными руками в свои ноги. И вдруг тоже засмеялась, по-чернышевски; белая шерсть на маленьком носу вздыбилась, глазки заморгали, и она запыхтела, как бы часто и сдержанно чихая: уых! уых! уых! уых!

В этой манере смеяться было столько трогательно беспомощного и в то же время чисто женского, уже не детского, как казалось доктору раньше. Гарин перестал хохотать, поймал пенсне, надел и посмотрел на альбиноску совсем по-отечески.

«Несчастная девочка… белая ворона…»

Он наложил якуту повязку на плечо, подвесил ему руку на верёвочную петлю. И его отправили в упо за якутский нор. Гарин тоже вернулся к своим и до вечера старался, чтобы его липовая дощечка мало чем отличалась от айфона-60-S.

Прошла неделя. Гарин поневоле втянулся в странную жизнь на болоте. Он работал за столом и реже — в своём корявом кабинете, ел похлёбку из корневищ с вяленой козлятиной, спал на соломе, курил, отбиваясь от комаров, поднимался рано, рано и ложился, засыпая как убитый после бессмысленного труда за русским нор. Засыпая или куря под навесом, он слышал звуки городища на болоте. Днём и ночью они были разные: днём что-то стучало, ворочалось в глубине корявых, разлапистых домищ, ночью долетали грубые голоса чернышей, ржали лошади, плескалась вода. Под утро было слышно, как челны возвращаются в городище. Черныши грабили по ночам, днём отсыпались и сидели в древлянках, занимаясь своими делами. Один раз утром, когда доктор с другими пленниками справлял нужду на решётчатой уборной, он увидел, как черныши понесли большие мешки, наполненные чем-то, что топорщилось, делая мешок похожим на глубоководную рыбу-ежа.

— Наша продукция, — пояснил Павел, сидящий неподалёку.

Гарин понял, что мешки набиты их деревянными поделками. По мосткам черныши отнесли их в соседнее домовище и скрылись за уродливой дверью.

— Что же они с ними делают? — спросил Гарин.

— Кажется, пока просто хранят. А ночами куда-то увозят. Там у них что-то вроде склада.

Прошло ещё несколько однообразных, угрюмых дней. И наступил долгожданный банный день. Для пленников было устроено что-то вроде бани: по лежащей на болоте гати их провели в обширное домовище, где велели раздеться догола. Раздевшись, все прошли в просторное корявое помещение, стоящее практически на воде. Место пола занимала решётка из стволов деревьев, такая же, как и «уборная». Каждому выдали по кусочку настоящего мыла и пучку мочала. Все сели на решётку, погрузив ноги в воду, и принялись намыливаться. Намылившись, переходили в соседний «зал», где в каменном очаге горел огонь и рядом стояли четыре деревянных, исходящих паром котла, куда черныши деревянными лопатами забрасывали раскалённые в огне булыжники. Каждый намыленный подходил к котлу, и черныш окатывал его из большого ковша тёплой водой. Затем все, мокрые, бежали назад, искали свою одежду, натягивали её и шли пить воду с ложкой мёда, который выдавался только после бани. Мёд был превосходный, лесной, с кусочками сот. Натянув свою синюю лагерную робу и надев боты, Гарин с наслаждением съел мёд и запил его водой.

«Мало нужно для счастья, очень мало…»

После «бани» заключённых отвели в барак. Гарин завалился на свою солому. Его сосед, Антон, вытирал соломой свои длинные седые волосы. Он по-прежнему был невозмутим, спокоен и рассудителен.

— Вам, похоже, по душе вся эта чернышевская дичь! — рассмеялся Гарин, вытягиваясь на соломе. — Как вы спокойны.

— Я философ по первому образованию. — Антон откинул волосы назад. — Стараюсь это не забывать.

— Всё здесь похоже на игровые стратегии наших дедушек.

— Скорее на трип.

— Вы пробируете?

— Очень редко.

— А что в предпочтениях?

— Куб-3.

— Я остановился на первом. Потом скаканул на пирамиду.

— Достойная вещь, — кивнул Антон. — Пробировал трижды. Прибавляет.

— Прибавляет. Но конус круче.

— Не имел чести.

— Новый продукт.

— Дорогой?

— Меня угостили.

— Новые все дорогие. Филологам не по карману. Когда я писал диссертацию, для концентрации я пробировал шарик.

«Шарик… какое убожество!»

— И что за тема?

— Диссертации? «Консюмеристская трансформация трансцендентального субъекта и густативное кодирование универсума в эгофутуризме Игоря Северянина».

Гарин Северянина немного читал, но больше любил Блока и Хлебникова, поэтому просто кивнул.

Они замолчали. Взгляд Гарина скользил по корявому потолку барака. Все щели в нём были заткнуты белёсым мхом.

— А случаются ли тут пожары?

— Пока не было.

— Эти сухие деревья, мох… а рядом их кострища с валунами.

— Огнеопасно. Но, похоже, Болотница бережёт их.

— Хотя под рукой полно воды…

— С огнём черныши умеют управляться. Быт у них налажен, уклад сбалансирован. Их популяция жизнеустойчива.

Гарину стало тошно от рассудительности Атона.

— Господин доцент, у вас ничего не болит? — спросил он, тоскливо причмокнув.

— Представьте себе — нет. Даже душа.

«Невыносимый тип…»

Гарин сильно ударил титановой ступнёй в корявую стену барака. Бревна загудели.

— А почему вас занимает только первая четверть XX века Санкт-Петербурга? — с неприязнью спросил он филолога.

— Дальше — лагерная советская литература. Мне это неинтересно.

— Почему?

— Она инвалид по определению. Безусловно, там есть самородки и огрызки великой литературы, но они тоже ущербны. С калеками мне не по пути, доктор.

«В этом он прав… советская литература ужасна… как говаривал мой дядя Юра: „Тихий Дон“ или „Чевенгур“ — это из жизни кентавров, а мы люди, Платоша…»

— А вы что предпочитаете? — спросил Антон.

Вместо ответа Гарин страшно зевнул. Баня и мёд сделали свое дело: он смежил тяжёлые веки и захрапел.

В конце июня навалились жара и гнус, а черныши вдруг увеличили норму вдвое. Теперь полагалось за три дня выделывать по две деревяшки каждому. В «столярном цеху» стояли духота и вонь, от пола сильней потянуло болотной гнилью, заключённые за столами обливались по́том, раздевались, работали голыми. Свет керосиновых ламп оранжево блестел на голых телах работников, трущих наждаком деревяшки. Проклятый гнус был мельче комаров и пролезал во все щели, пробирался и в цех, и в барак. Снаружи стало просто невыносимо: утром, справляя нужду, заключённые натягивали синие робы на голову, прятали руки, подставляя гнусу задницы. Голодный гнус тут же облеплял их. Покусанные пленники, подтянув штаны, спешили в цех, каждый за свой национальный нор. Курить под навесом приходилось, отбиваясь от тучи кровососов. Машущие руками, пританцовывающие, извивающиеся зэки с сигаретами в зубах будили в Гарине цирковые воспоминания.