Владимир Сорокин - Доктор Гарин

«Здесь комично и мрачно…»

Со своей новой нормой Гарин катастрофически не справлялся. За столом на него уже не ворчали, а покрикивали. Больше всех глоткой старался бородатый пучеглазый Сидор. Его бабий, злобно-обиженный голос преследовал Гарина, словно гнус:

— Ты доктор, ядрён-батон, деревяшечку свою должон с охоткой дрочить, а ты дрочишь, будто тебе и неохота, а мы все за тебя расплачиваемся! Доктор, мы что, за тебя должны опилки подтирать? Доктор, что ж ты, гад, криво режешь? Нарочно нас подставить хочешь? Митька, Герка, не помогайте ему, пущай, сволочь, сам постарается!

Гарин не отвечал. Павел за него уже не заступался, Антон работал как робот, ни на что не обращая внимания.

С увеличением нормы активизировались толстопузые надсмотрщики. Их рыканье раздавалось постоянно, деревянные молотки стучали по головам.

Русский нор притих и помрачнел. Шутки кончились, все работали молча, изредка переругиваясь или угрюмо бурча. Потные тела блестели, мокрые волосы прилипли ко лбам. Вспыхивали спорадические ссоры с руганью, часто прерываемые ударами молотков. Гарина постоянно подгоняли, торопили, ругая последними словами.

Как назло, болеть в цеху перестали, к доктору никто не обращался. Белая Альбина матросской походкой прохаживалась между столами, держась руками за бёдра, сапфировые глазки равнодушно поглядывали на Гарина.

Однажды после затяжной ругани подельников и двух увесистых ударов киянкой от толстопузого, Гарин впал в состояние невыносимости бытия и нарочно порезал себе стамеской левую ладонь. Кровь закапала на стол.

— Ну вот, порезался гад! — запричитал горластый Сидор. — Сейчас всё нам тут кровищей заляпает! Ну что за сволочь, а? Кто ж тебя таким рукожопым уродил?!

Остальные покосились на доктора с неприязнью.

— Ты руку-то со стола убери. — Павел пихнул доктора в плечо.

Гарин убрал, держа капающую кровью руку над проходом.

— Теперь из-за него мы приварок не получим! — не унимался Сидор. — Миш! Пусть этого гада за другой русский стол пересадят!

Бурча и поигрывая молотком, приковылял надсмотрщик. Гарин показал ему руку. Он громко рыкнул, подошла Альбина.

— Вставай, идти! — приказал она.

Доктор с облегчением приподнялся и, держа пораненную левую правой рукой, пошёл за Альбиной в свой «кабинет». Он не был здесь дней пять и соскучился по этому островку цивилизации. Бинты, пластыри, скальпели, вата, пузырьки и мёртвый аппарат УЗИ-ЭКГ вызвали умиление. Доктор присел на пень и стал спокойно, без спешки промывать и обрабатывать рану. И вдруг Альбина взяла упаковку бинта, распечатала и встала перед Гариным с готовым бинтом в руках. Гарин смочил рану перекисью водорода, наложил бактерицидную салфетку и подставил руку Альбине. Сосредоточенно пыхтя своим плоским носиком, она стала перевязывать ладонь Гарина. Но слишком туго.

— Не сильно, не сильно, — подсказал Гарин.

Она глянула в упор, пыхнула и ослабила бинт. Её маленькие беловолосые пальцы напрягались и топорщились. Она старалась. Гарин стал помогать правой рукой, но Альбина грубо оттолкнула её, что-то буркнув.

«Ну вот и медсестра появилась…»

Гарин улыбнулся. Альбина кончила бинтовать и остановилась, не зная, что делать с мотком бинта. Гарин показал ей на ножницы. Он взяла их с подстолья с великой осторожностью. Гарин помог ей вложить пальцы в кольца ножниц. Её бело-мохнатые пальцы оказались очень тёплыми, даже горячими.

«Какая же у чернышей температура тела? Сорок? Как у птиц?»

Альбина прицелилась. И сомкнула лезвия ножниц. Ножницы перерезали бинт.

— Орфорк! — выпалила она и засмеялась в своей манере, пыхтя носом и подрагивая кривыми ногами. Изо рта у неё пахло, как и у всех чернышей, тяжело и неприятно.

— Орфорк, — повторил Гарин неведомое слово и протянул ей руку с обрезком бинта. — Теперь режь вдоль.

Она тут же поняла и, держа ножницы обеими руками, надрезала бинт. Гарин привычно быстро свил из обрезков две верёвочки, одну взял сам, другую протянул ей:

— Тяни сюда.

Бросив ножницы на пол, она исполнила. Маленький рот её открылся, глаза вовсю смотрели. Гарин связал узел, помог зубами, связал новый. Эта операция вызвала у неё новую волну восторга. Она запыхтела, засучила ногами.

— Подними. — Гарин указал на ножницы.

Она поняла их, протянула ему. Он протёр их спиртом и положил на подстолье. Потом показал ей забинтованную руку:

— Я не могу работать.

Она смотрела. Потом привычно пробормотала:

— Надо работать.

— Я не могу с такой рукой.

— Надо работать, — повторила она.

— Я буду работать здесь! — Гарин топнул ногой. — А ты будешь мне помогать лечить.

Она поняла. И снова буркнула, как робот:

— Надо работать в упо. Надо работать на нор.

— Я не пойду в упо! — резко выпалил Гарин, тряхнув бородой.

Она сапфирово глянула, постояла, трогая себя за ноги. Затем открыла рот:

— Ждать здесь!

И вышла. Гарин присел на пень и стал перебирать и класть ровнее всё, что лежало на подстолье. Инструменты и медикаменты человеческого мира успокаивали и вселяли надежду.

— Надежда — не одежда, — пробормотал он.

Альбина вернулась. В руке её была щётка для сметания опилок со столов. Такие щётки висели на деревянном гвозде на углу каждого стола в упо.

— Будешь это работать в упо, на каждый нор. И здесь будешь работать докатор, — произнесла Альбина приговор и протянула Гарину щётку, как маршальский жезл.

«Слава тебе, Господи!»

Гарин торжественно взял щётку и поклонился Альбине.

Началась новая, вольготная жизнь: Гарин больше не сидел за ужасным столом, а всё рабочее время находился в своём корявом кабинете. Перед обедом и в конце дня с мешком и щёткой в руках он входил в упо и сметал опилки, обрезки, деревянную пыль со всех двенадцати столов. Это было просто физически, но весьма непросто этически: уставшие от нудной работы, вспотевшие и одуревшие в вонючей духоте заключённые бросали на Гарина злобные взгляды, норовили пихнуть или подставить подножку. А родной стол № 3, потерявший десятого работника, просто кипел яростью:

— Подставил ты нас, доктор!

— Устроился, симулянт хренов!

— Никак в черныши записался?

— Иуда ты, ядрён-батон, а не доктор!

Гарин всё сносил стоически, не отвечая на брань.

На перекурах русские с ним перестали разговаривать. Даже философ Антон, лежащий на соседних нарах, замолчал. Гарин тоже не лез к нему с разговорами. Стали появляться больные, Гарин радовался им, как манне небесной. Когда он лечил их, то забывал обо всём. Альбина ассистировала ему, стараясь, и у неё почти всё получалось. По её возбуждению и блеску глаз Гарин чувствовал, что ей это очень нравится.

В июле привезли большую партию пленных, среди них оказался Ананий. Его похитили вместе с инвалидной коляской. Завидя доктора, он с рыданиями покатил к нему. На ломаном русском алтаец рассказал свою историю. Он действительно продал каменные часы, и на вырученные деньги они с Салтанат сыграли свадьбу и зажили вместе. Ананий порвал с общиной часовщиков, начал самостоятельную жизнь, устроившись в фирму по реставрации дворцовой мебели. С его руками и опытом быстро пошёл в гору, сразу хорошо заработал. Его похитили ночью со съёмной квартиры, беременную Салтанат связали. Он был уверен, что кто-то донёс про его мастерство чернышам, поэтому и похитили. Гарин успокаивал его как мог. Анания посадили за первый алтайский стол, взамен толстого медлительного мужчины, которого за неторопливую работу просто утопили в болоте. Узнав от Гарина про двухмесячное заключение, Ананий в надежде, что его могут отпустить пораньше к Салтанат, показал такую великолепную и быструю работу, что в упо над ним стали подсмеиваться, а китайцы прозвали его гунчжужень [55] Тупой, исполнительный работяга (кит.). . В новой партии оказались и двое русских — деревенский мужик из Поклёпино, что заставило Гарина сразу вспомнить огромную Матрёшку, и тощий, трясущийся от страха барнаульский почтальон, которого посадили за третий нор на место Гарина. Это успокоило доктора, но не тружеников стола № 3. Их злоба на ловко устроившегося лепилу не утихала. Кончилось это неожиданно: у Павла начался конъюнктивит, и Гарин стал лечить гноящиеся глаза тем, что нашлось в «кабинете». И вылечил. После этого стол успокоился, только Сидор по-прежнему бросал на Гарина презрительные взгляды. Вскоре древесная пыль, влага и духота сделали свое дело: конъюнктивитом стали страдать многие. Больных с гноящимися глазами стало прибавляться с каждым днём. Гарину нечем было лечить их.