Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Раз уж я зашел так далеко, то зайду еще дальше и сделаю парадоксальное признание: мы и сами не понимаем своего стремления убивать. О да, у нас есть для него рациональные объяснения, как и у каждого, поглощенного какой-либо страстью. Мы называем себя мусорщиками, стервятниками, хирургами раковой опухоли. Иногда мы считаем, что оказываем последнее милосердие тому, кого убиваем, а после проливаем над ним сентиментальную слезу; порой убеждаем себя, что наконец-то нашли человека, виновного во всем этом, и должны с ним разделаться; изредка говорим – как правило, самим себе – об эстетике убийства; временами готовы даже признать, но только наедине с собой, что мы просто чокнутые.

Но на самом деле мы не понимаем своего стремления убивать, мы его только чувствуем.

При виде такого отвратительного существа, как человек, мы чувствуем, как оно разрастается в нас и становится непреодолимой силой, управляющей нами, как кукольник управляет марионеткой, что приводит к действию или хотя бы к попытке его совершить.

В тот момент я почувствовал, что оно растет во мне, пока мы совершали на параллельных курсах этот марш смерти сквозь красноватый туман: я, эта девушка и наша проблема. Эта девушка с голубыми глазами и лихим шрамом.

Я уже говорил, что это была проблема двух желаний. Второе желание – сексуальное, о котором, уверен, каждый цивилизованный козел (и тем более путешественник во времени) скажет, что оно знакомо ему от и до. Может быть, и так. Однако они вряд ли понимают, каким сильным это желание бывает у мертвоземельцев: единственное освобождение (не считая, пожалуй, спиртного и наркотиков, которые нам так редко удается раздобыть и еще реже хватает смелости употребить) – единственное полное освобождение, пусть и кратковременное, от невыносимого одиночества и мучительной жажды убийства.

Сжать в объятиях, овладеть, утолить страсть и даже ненадолго полюбить, ненадолго спрятаться – это благо, это облегчение и освобождение, которым нужно дорожить.

Но это не длится долго. Вы можете растянуть это ощущение и продержаться несколько дней или даже месяц (хотя иногда его не хватает даже на одну ночь), вы можете со временем начать немного разговаривать друг с другом – но это никогда не длится долго. У вас устанут голосовые связки, если не что-нибудь другое.

Убийство всегда остается окончательным решением, единственным настоящим освобождением. Только мы, мертвоземельцы, знаем, как это хорошо. Но после убийства возвращается одиночество и усиливается, пока не повстречаешь другого ненавистного человека.

Вот наша проблема двух желаний. Наблюдая за девушкой, бредущей рядом со мной, – а мой взгляд, конечно же, был прикован к ней, – я думал о том, как она ощущает эти два желания. Привлекают ли ее грубые шрамы на моих щеках, полуприкрытые платком? Что до меня, я считал, что в них есть приятная глазу симметрия. Представляет ли она, как выглядят моя голова и лицо под низко надвинутой черной фетровой шляпой? Или она больше думает о том, как прикончить меня, вонзив крюк мне в горло, под подбородок?

Трудно сказать. У нее был такой же безразличный вид, какой пытался придать себе я.

Если уж на то пошло, я спрашивал себя, как я ощущаю эти два желания – как я ощущаю их, глядя на девушку с голубыми глазами и лихим шрамом, с надменно поджатыми губами, которые так и напрашивались на оплеуху, и тонким горлом, – и понял, что не могу описать этого даже себе самому. Я только ощущал, как два желания растут во мне бок о бок, как чудовищные близнецы, которые потом станут слишком велики для моего предельно напряженного тела, и тогда одному из них придется вырваться наружу.

Не знаю, кто из нас первым начал сбавлять шаг – это случилось незаметно, – но клубы пыли, которые в Мертвых землях поднимаются к небу даже от самой легкой поступи, постепенно уменьшались и наконец исчезли совсем, когда мы остановились. Только тогда я заметил настоящую причину остановки. Старая автострада пересекала наш путь под прямым углом. Обочина, к которой мы подошли, была так жестоко изъедена коррозией, что под автомагистралью появилась неглубокая пещера, а сама дорога возвышалась на добрых три фута над нашей тропой, образуя невысокую стену. Там, где мы остановились, я мог бы, вытянув руку, коснуться шершавого по краям, но гладкого в середине бетона. И девушка тоже могла.

Вокруг нас возвышались шесть или семь топливных резервуаров, сплющенных, как пивные банки, взрывом десятилетней давности, – но металл казался вполне прочным, до тех пор пока я не разглядел красный свет, пробивавшийся сквозь странный узор трещин в тех местах, где испарение, а затем и коррозия сделали свое дело. Почти кружева, но все же не совсем. Прямо перед нами, за автострадой, стоял голый остов шестиэтажного здания старого нефтеперегонного завода, наклонившийся, как и опоры высоковольтной линии, под воздействием взрыва. Его нижние этажи были засыпаны пылью – кучи, хребты, гладкие комки пыли.

Свет с каждой минутой делался все краснее и туманнее.

Когда мы остановились – а движение всегда помогает сбросить эмоции, – я почувствовал, что желания-близнецы растут во мне быстрее. Ничего страшного, сказал я себе. Наступил переломный момент, и она тоже должна понимать, что это заставит нас еще какое-то время сдерживать наши желания, избегая вспышки.

Я первым повернул голову и посмотрел прямо в ее глаза, а она посмотрела в мои. И как всегда бывает в таких случаях, внезапно появилось третье желание, на мгновение ставшее таким же сильным, как и два других, – желание поговорить, рассказать и расспросить обо всем этом. Но едва я открыл рот, чтобы произнести сумасбродно-радостные слова приветствия, горло мое сжалось, как и следовало ожидать, от жуткой печали обо всем потерянном навсегда, от невозможности вернуть прошлое – каждого из нас и вообще любое. И третье желание, как всегда бывает, тут же угасло.

Готов поклясться, что она тоже почувствовала эту нестерпимую боль. Ее глаза закрылись, лицо вытянулось, а плечи поникли, когда она с трудом проглотила комок в горле.

Она первая положила свое оружие: сделала два шага в сторону автострады, дальней, левой рукой опустила дротикомет на бетон и отдернула руку примерно на шесть дюймов. Одновременно она бросила на меня тяжелый, можно сказать, грозный взгляд через левое плечо. У нее были привычки опытного дуэлянта – она словно смотрела мне прямо в глаза, а на самом деле сосредоточилась на моих губах. Я сам нередко пользовался такой уловкой. Смотреть в глаза другому человеку очень утомительно, к тому же это может усыпить твою бдительность.

Я стоял левым боком к стене, так что мне не пришлось тянуться к дороге дальней рукой. Сделав те же два шага в сторону, я двумя пальцами, осторожно – и хотелось бы верить, что миролюбиво, – вытащил свой антикварный револьвер из кобуры, положил на бетон и убрал руку. Снова наступила ее очередь, должна была наступить. Я понимал, что с крюком могут возникнуть сложности, но не обязательно было делать это сразу же.