Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

— Но он сам же и погиб!

— Похоже, не рассчитал. Шансы остаться невредимым, как мне сказали, были у водителя вполне приличные. У того, кто сидел справа, — ни одного. А кто знал, что я сяду сзади?.. Вот такая у них сложилась версия. Того колхозника с «Колхиды», по-моему, потрошат до сих пор. Мне, ясное дело, не докладывали, сам я, естественно, не узнавал.

— Так ты хочешь сказать…

— Ну-ну, давай продолжай! — Баринов с затаенной усмешкой смотрел на Щетинкина.

— Так ты хочешь сказать, что Афанасьева, которая сидела впереди, перед самым столкновением пыталась его избежать… и каким-то образом… на расстоянии… усилием воли опрокинула грузовик?

— Вот! Именно так!.. Чем она хуже Банника? Правда, грузовик — не часовая стрелка, но явление-то одного порядка.

— Невероятно…

— Это ты мне говоришь?

— Ну, знаешь!.. Да-а, ситуация… И гаишники подтверждают?

— Грузовик лежал на правом боку на шоссе, когда «Волга» в него въехала. Акт экспертизы я видел сам.

— Вот как! — ошеломленно сказал Щетинкин и почесал затылок. — Вот дьявол! И ни у кого уже не спросишь. Свидетели — тю-тю!..

— Опрометчивое заявление, очень опрометчивое. А Олег?

— Насколько я помню, он ничего похожего не рассказывал.

— А ты спрашивал?

В ответ Щетинкин только развел руками.

Омельченко взял со стола блюдо с остывшим шашлыком, пошел к мангалу. Пока он раздувал угли, пристраивал над ними шампуры, Щетинкин перешел к другой теме.

— И что ты собираешься предпринять? Дальше-то что?

— Не знаю, — пожал плечами Баринов. — Партия из дебюта перешла в миттельшпиль, ход за Банником. Назначил мне встречу завтра вечером. А уж как он пойдет — ладьей или сразу конем по голове — только он может сказать… Ну, ребята, давайте-ка вздрогнем… Борис, иди сюда!

Они дождались Омельченко, разлили остатки коньяка, выпили, сосредоточенно прожевали по кусочку теплого, но подсушенного шашлыка.

Потом Щетинкин сказал:

— Ладно, подползем к этому делу с другой стороны… Ты ему веришь, этому твоему Баннику? Ну, по поводу, как он выразился, различных благ и преференций?

— Запомни, Серега, я никогда никому не верил и никогда ничего не просил, — жестко ответил Баринов. — И старался никого не бояться. Ты же знаешь, меня дядька воспитывал и этот принцип внушил прочно. Фронтовик, бывший штрафбатовец. Прошел немецкие, американские и советские лагеря… Отца моего взяли в сорок девятом, естественно, по пятьдесят восьмой. Мужики молодые, задиристые, на празднике в клубе начали бороться по-шутейному, ну он и задел гипсовый бюст Сталина, что на постаменте стоял. Разбил, конечно. Мама добилась разрешения, сама в Норильск поехала, чтобы поближе к нему быть, а меня к своему брату в семью определила. Когда в пятьдесят четвертом отца реабилитировали, они домой не доехали: пароход на топляк налетел или еще что, но все пассажиры утонули… Вот так, милый мой!

— Почему он так настойчив и так щедр?

— Он сильно промахнулся, ошибся в своих заключениях. Решил, что я не только разобрался в «эффекте Афанасьевой», но и понял, как им воспользоваться. А поскольку это, как он знает, оружие неимоверной мощности и принципиально иное, чем любое традиционное, элементарно испугался. Всегда считал только себя потенциальным «властелином мира», а тут вдруг — еще один кандидат… И сразу напрашиваются два вывода, понимаете?

Омельченко кивнул.

— Ясно даже ежу, — сказал он. — Монополию терять он не станет ни в коем случае. Вывод: либо устранять тебя физически, либо привлекать на свою сторону.

— Устранить, конечно, проще, а если после меня останутся какие-то материалы? И живи все время под дамокловым мечом… А во втором случае — я всегда под боком, под полным контролем.

— Плюс твои будущие наработки, которые пойдут в актив не кому-нибудь, а тоже ему.

— Слушай, а ты действительно с этим эффектом не разобрался? — Щетинкин смотрел с живым интересом и любопытством. — Так у тебя при втором варианте есть шанс…

— Я не знаю, что такое «эффект Афанасьевой», — устало сказал Баринов. — И уже, пожалуй, не хочу знать. Если им заинтересовался Банник и иже с ним… Нам не по дороге… Я не пацифист, но и не тварь дрожащая, свои принципы имею… Электричество освещает жилище и крутит электромоторы, но есть в человеческом обиходе и электрический стул. Нобель придумал динамит для горных работ, а не в качестве боеприпаса. Китайцы сотни лет использовали порох и ракеты во время празднества, для пущего веселья, а завезли их в Европу — сами знаете, что из этого получилось… Я понимаю: дуализм, ничего не поделаешь. Любое открытие двулико, однако ж так явно и откровенно, так цинично работать на уничтожение себе подобных… извините, не могу. Я — ученый, я — познаю новое.

— Кто умножает познание, умножает скорбь.

— Скорбь и печаль — да, это логично и закономерно. Однако он не должен умножать зло.

Они помолчали. Потом Щетинкин осторожно спросил:

— Паша, извини, я правильно понял, что ты этому Баннику отказал? Или — обещал подумать?

Баринов повернулся вместе с креслом и с недоумением на него посмотрел. А Омельченко неожиданно мягко сказал:

— Сережа, ты же прекрасно знаешь, если человеку делают очень и очень серьезное предложение, вдобавок абсолютно неприемлемое, он свою позицию означает сразу и недвусмысленно. «Да» — значит, да, «нет» — значит, нет. А насчет «подумать» — это уж из области отношений с женщинами…

Баринов встал, разминая затекшее тело, прошелся по веранде.

Коньяк не забирал. Так, только слегка давило виски, несколько отяжелели руки и ноги. Слишком напряжена психика, чтобы позволять алкоголю заиметь власть над организмом. Такую свою особенность Баринов знал давно, но знал также, что похмелье в этом случае будет тяжелым. Все неприятности начнутся потом. Но сейчас это тоже казалось несущественным.

Он подошел к столу. Еды было заготовлено на десятерых. Мяса еще оставалось полкастрюли да к шашлыку всякие овощи-фрукты, зелень, лепешки, сыр, даже копченая колбаса.

Он поднял с пола у ножки стола бутылку, что привез с собой, выразительно встряхнул капли темно-коричневой жидкости на донышке. Щетинкин понимающе кивнул и скрылся в домике. Появился он вмиг, неся пузатую бутылку экзотической формы с пестрой наклейкой.

Омельченко перехватил ее, принялся рассматривать.

— Не слабо, не слабо! «White Horse», «Белая лошадь»… «создано в 1742 году»… Ну, не виски же, наверное, а фирма… Что, мужики, прокатимся по единой?

— А может, ну его, этот виски? — Баринов принял у Омельченко бутылку, поставил на стол. — Может, чего попроще, по старой памяти, а?

Щетинкин хмыкнул и снова исчез. На этот раз его не было подольше. А когда вышел, то держал в руке приземистую полулитровую бутылочку с изначально отлитой по боку мерной шкалой, под резиновую пробку заполненную прозрачной жидкостью.