Андрей Кокоулин - Возвращение в Пустов

— Я думал, как вы, — продолжил Шумер. — Я думал, мир надо изменить. Но скоро я понял, что любое изменение внешних условий не меняет самого главного. Самих людей.

— Интересный вывод.

— Вы не согласны?

— Нет, — сказала Вероника Михайловна. — Люди как раз меняются в зависимости от условий. Я думаю, вы по-разному поведете себя в условиях войны и в условиях достатка.

Шумер кивнул.

— Поведу по разному. Но изменюсь ли? Человек приспосабливается к обстоятельствам, но это не значит, что он превращается в какое-то новое, отличное от прежнего себя существо. Каким был, таким и остается. Если я трус, то и в условиях войны, и в условиях достатка я окажусь трусом. Просто во втором случае это, возможно, и не проявится явно. Просто не сложатся обстоятельства таким образом, чтобы кто-то увидел это во мне.

— То есть, вы вообще отказываете человеку в возможности измениться?

— Как раз нет!

— Не понимаю.

— Человек может измениться всегда. Только перерождение должно происходить внутри его. Это внутренняя, часто долгая и изнурительная работа. И в данном случае неблагоприятные обстоятельства, скорее, могут служить необходимым стимулом к изменению, чем искусственные рамки существования, которые вы хотели бы ему задать. Где, как ни в жестоких условиях выживания, возможны яркие проявления самопожертвования, милосердия и доброты?

— То есть, вы бы устроили конец света?

— Да нет, — сказал Шумер. — Я хочу сказать, даже в нынешних условиях человек может проявить все то лучшее, что в нем заложено. Его нужно только подтолкнуть, и Бога, чудо, доброту и справедливость он найдет в себе сам.

— Вы в этом уверены?

Шумер вздохнул.

— Иногда — да.

— Хорошо-хорошо, — подняла руки Вероника Михайловна. — Допустим, что человека, образ его мышления действительно надо менять. Как вы собираетесь это делать?

— У меня же есть божественная сила? — улыбнулся Шумер.

— И что? Вы каждому вложите свод заповедей в голову?

— Нет. Тем более, что они там уже есть. Знаете, я много размышлял над тем, что подвигает человека на плохие, отвратительные, омерзительные поступки. Что заставляет убивать и насиловать? Где зреет желание сделать больно другому человеку?

— И что придумали?

— Что это всегда имелось в нем. Что и добро, и зло, и Бог, и дьявол находятся не где-то извне, не в небесах и не под землей. Они в нем. В каждом человеке. Как зернышки предполагаемого будущего. Зло проще, доступней, оно требует меньших усилий, оно обольстительней и цветастей, оно обещает многое, но, как ни старайся, не дает покоя. Оно как воронка, знаете, все захватывает в себя, оставляя вокруг разряженное пространство. Оно — лень, тщеславие, косность, зависть. Добро же…

Шумер улыбнулся.

— Добро не может целиком поместиться в человеке. Ему тесно. Оно желает быть разделенным и прорасти в ком-то еще, в мир.

— Вот же какая зараза.

В голосе Вероники Михайловны послышалась грустная ирония.

— Ну, да, — кивнул Шумер. — Добро — сложная штука. Гораздо сложнее зла. Добро капризней и требовательней к носителю, его трудно растить в себе, его тяжело сохранять, пока оно слабо, но легко дарить.

— Вот как?

— Да, и ничего не получать в ответ.

— Ну, в ответ можно получить, что угодно!

— Человек так устроен, что часто выбирает, что проще, к чему легче приспособить свою жизнь. Потом добро ведь не подразумевает немедленных преференций. Возможность быть добрым — это возможность внутреннего роста, тех изменений, тех трансформаций, из которых складывается новый мир.

Вероника Михайловна затянулась.

— Все это хорошо, — сказала она. — Но за счет чего вы собираетесь заставить…

— Не заставить.

— Сподвигнуть? — предложила Вероника Михайловна, и Шумер кивнул. — Так за счет чего вы хотите сподвигнуть людей отказаться от привычной жизни и заняться разведением добра в промышленных масштабах?

— Сначала я подумал о чудесах, — сказал Шумер.

— Серьезно?

— Да. Кто может дать человеку толчок к изменениям? Тот, кто этих изменений достиг. Человек, способный показать людям возможности, которые им могут открыться.

— Это старая история.

— Да, есть пример.

Вероника Михайловна взглянула на гостя, наклонив голову.

— Только, кажется, история Сына Божьего ничему человечество не научила. Сколько бы чудес и кому он не показывал.

— Поэтому потом я от этой идеи и отказался.

— Ой, постойте, — Вероника Михайловна даже привстала, — у нас ведь в Пустове было нечто похожее! Лет шесть назад. Приезжал мальчик, показывал чудеса. Кажется, кого-то парализованного даже вылечил. В местном концертном зале представления давал.

Ее лицо разгладилось, сделалось светлее от воспоминаний.

— Хороший был мальчик. Потом пропал.

— Совсем?

— Исчез, — вздохнула Вероника Михайловна. — Столько людей на него молились, в очередях стояли. На Пугачеву так не стояли, как на него! Некоторые даже о втором пришествии заговорили. Светлый был мальчик.

Его любили.

Она с ожесточением размяла в пальцах сигарету. Брызнули табачные крошки. Шумер прикрыл глаза.

Пришествие, наверное, все же стоило назвать первым.

Его тогда действительно можно было принять за мальчишку. Молодое, тонкошеее существо с оттопыренными ушами и улыбкой до ушей. В душе шелестят бабочки, мальчик Сережа Шумеров полон иллюзий и совершенно детских представлений. Все ему видится простым и ясным. Вот он. Вот город. Вот он появляется на перроне…

Оркестр играл туш, но не для него, для какого-то начальства, тяжело нисходящего вагоном дальше. Какое-то время встречающим пришлось смотреть в обтянутый брючной тканью мощный начальственный зад.

Не застрял бы!

Тур-ру-ту-туру-руту! — заходился, задыхался оркестр. Бухали тарелки, повизгивал гобой, наполняли воздух торжественными звуками валторны и трубы. Держал охапку гвоздик замерший в толпе и пока не округлившийся лицом Бугримов.

Ах, Сереже Шумерову хотелось появиться эффектно! Чтобы ахи, охи, возможно, обмороки, восхищенные взгляды, рукоплескания, вспышки фотоаппаратов. К нам приехал, к нам приехал… Нет, все же без цыганщины, без медведей на поводке и цветастых юбок в хороводе, но так, чтобы поползли шепотки, оплетая Пустов: приехал! Приехал!

Кто приехал? Тс-с-с.

Впрочем, публики было мало. А уж публики, готовой обратить внимание на необычного пассажира, было и того меньше. Прибывшие и встречающие спешили через здание вокзала выбраться в город. Отъезжающие предъявляли билеты, подсаживали детей, грузили багаж и забирались в поезд сами.

Оттянуть на себя внимание от высокого начальства молодому человеку труда, конечно, не составило бы, но, подумав, он решил, что ничего путного из этого не выйдет. Не тот контингент — начальственная свита, совсем не тот. Не преисполнятся трепета, не воспарят душой, будут лишь глазеть по-рыбьи, прикидывая, как с пользой можно использовать. Наверное, и не поймут ничего про чудеса.