Андрей Кокоулин - Возвращение в Пустов

А картинка в некотором смысле жуткая, признал Шумер, вспомнив выступление перед Петром на кухне. Вроде все правильно, а оторопь берет. Не люди получаются, а роботы. С программой-распорядком.

Как же так? Или мне самому в такое уже не верится?

А какие тогда должны быть люди? Добрые, чуткие, отзывчивые, но с червоточинкой? Созидатели со спонтанными приступами деструктивного безумия? Если подумать, целый город добрых и отзывчивых альтруистов — место, пожалуй, будет страшное. Идешь так, а из окон всплывают, следят за тобой переполненные добротой глаза.

Бр-р-р. Шумер передернулся в гамаке.

Впрочем, это опять же слишком человеческая реакция, подумал он мгновением позже. Ах, добрый человек, нет ли в нем подвоха? Не злоумышляет ли чего против меня, нас? А почему? С чего вдруг? А потому что мы не такие и судим по себе. Мы, возможно, и не злоумышляли бы сами, но вот так, раскрыв объятья, с улыбкой…

Человек вообще не слишком доброе существо и поэтому сосед, который чуть отличается моделью поведения, переходит у нас в разряд чудаков, безобидных или не очень, то есть, тех, к кому не стоит приближаться, а все действия лучше воспринимать с опаской. Это вбито намертво. Это модель выживания. Все новое, все чужое — выплюнь, не смотри, не трогай, не пробуй, не повторяй.

Как бы чего не.

А потом — вот добрый человек, сделал мне хорошее. Я же должен что-то сделать в ответ. А если я не хочу? Если я не такой добрый, как он, и мне приходится себя переламывать, чтобы совершить нечто подобное? Кто он вообще такой и почему я должен что-то этакое выковыривать из себя ему на радость? А если мне, например, неудобно сейчас? Уж не лучше ли держаться от него подальше? Вдруг он сделает мне еще что-то хорошее, а я со злости, что не умею соответствовать, просто ударю его камнем. А чего он!

Это ведь вообще беззащитное состояние — быть добрым. Люди-то вокруг не пойми какие. И физиономии у них совсем не добрые. А тут я — ах-ах, ах, лютики-цветочки, мы все лапочки, все мы человеки.

Сложно быть таким.

И страшно будет подстраиваться. Это путь самоограничения, где-то даже самоотречения, но только в том случае, если в тебе много всякого дерьма. Тогда да, каждый раз придется сдерживаться, чтобы дерьмо не потекло, перепрело.

Но, в целом, что получается? Доброту одного человека воспринимают как странность, как некую душевную слабость. А доброту большого количества людей уже как ненормальность. Потому что страшно представить такой мир вокруг. Точнее, не мир, а себя в нем. Что-то сразу протестует, даже во мне. Похоже, я болен той же заразой, что и весь мир, которому страшно меняться. А ну-ка, к черту, к Бугримову, ваше однообразие, что вы все как неживые, мусор, песенки, цветочки, давайте веселиться, я научу!

Сразу хочется сломать существующий порядок.

А почему? Потому что ты-то другой, а все вокруг такие, что с очерствелой души воротит. Но у тебя — ха-ха — нет и ограничений. Кстати, чтобы я делал, если бы все были такие, как я напредставлял? Интересный вопрос. Сидел бы тихо на лавочке и умилялся? Или выискивал тревожные следы обмана?

Шумер перевернулся на другой бок. Спать, спать, сказал он себе.

И уснул.

Казалось, всего лишь на секунду прикрыл глаза — и вот его уже трясут, раскачивают гамак, нетерпеливо дышат:

— Сергей. Сережа, очнись же!

— Что? — приподнял голову Шумер.

Людочка предстала перед ним во всем своем пробудившемся очаровании — слегка помятая, слегка опухшая лицом и розовая от бьющего в окно солнца.

— Вы не можете показать мне, где у вас туалет, — отчаянно краснея, спросила она.

Шумер вытер ладонью слюну, смочившую подбородок.

— Из комнаты прямо и направо. Выключатель слева от двери. Проводить?

— Нет-нет, я сама.

— Там дырка, — сказал Шумер. — Без удобств.

— Ничего.

Людочка выскользнула из комнаты, оставив витать в воздухе слабый винный аромат. На кровати неясно изгибалась вмятина от тела.

— Встаем? — негромко спросил себя Шумер.

Он тонко чувствовал время. Было около шести утра. Без минуты и нескольких секунд.

В квартире все еще спали. В доме же как минимум половина жильцов уже топила печки и кипятила чай. Они покряхтывали вместе со стенами и поскрипывали вместе с половицами, словно между ними и зданием имелась незримая связь. Так подумать, в скором времени у деда здесь появится пышная компания. Впрочем, года три-четыре и дом снесут, наверное.

Шумер выбрался из гамака, глядя в окно, покрутил плечами, разгоняя застоявшуюся кровь. Во дворе, подняв голову на окна второго этажа, сидел пес коричневого окраса. Бугримов что ли следит вполглаза? — подумал Шумер и помахал псу. Но тот не обратил внимания, помолачивая хвостом, ожидающе смотрел куда-то правее.

Ага! Из окна третьего подъезда кто-то кинул ему, кажется, кусок курицы, перелетевший мостки и закувыркавшийся в траве. Пес был тут как тут, подхватил свой завтрак зубами и потрусил куда-то за дом. Ну, это понятно. Шумер повернулся в комнату, сложил гамак, сняв с одного крюка и повесив на противоположный.

— Сережа.

Ежась, чуть ли не на цыпочках из туалета вернулась Людочка. Лицо у нее было ошарашенное, тревожное.

— Сережа, у вас тут водопровода что, нет? — спросила она.

— Это старый дом. На кухне есть умывальник, — сказал Шумер. — Там же полотенце. Воду из-под умывальника можно сливать в тот же туалет.

— Как же тут живут?

— По разному. Бедно, в основном.

Людочка шмыгнула носом.

— Ничего, — сказала она, бодрясь, — это все не важно. Люди же как-то устроились? И мы сможем. Верно же?

Шумер заглянул девушке в глаза.

— Ты уверена?

Людочка закусила губу и кивнула.

— Я привыкну, — сказала она. — Вы не знаете, мне только привыкнуть надо. Говорят, две недели, а дальше легче.

— Домой не хочешь? — спросил Шумер.

— А ты?

Шумер окинул взглядом комнату.

— Вот мой дом.

— Значит, и мой дом тоже, — заявила Людочка и через голову сдернула блузку.

Шумер кашлянул, отворачиваясь.

— Тут дети, — сказал он, жмурясь и изгоняя из сладкой памяти полукружия женской груди. — И родственники, в общем-то. И Петр за стенкой.

— Так спят же, — прошептала Людочка. — А я грязная вся, потная. Еще с поезда. Тебе же самому неприятно будет, когда я около. А так я по-быстрому оботрусь, и назад, никто не заметит. Мне бы только полотенце какое-нибудь.

Шумер шагнул к комоду, цепляя девушку плечом.

— Извини.

Грудь снова мелькнула, прыгнула в уголок глаза — розовая, налитая, с темным соском.

— Стесняешься? — спросила Людочка.

Вместо ответа Шумер предпочел выдвинуть ящик и деловито закопаться в нехитрые дедовы вещи — майки, рубашки, носки.

— Ты не стесняйся, я теперь всюду с тобой буду, — сказала Людочка.