Андрей Кокоулин - Возвращение в Пустов

Максим? Владимир? Алексей? Нет, кажется оно так и не было произнесено. Аудитор. Средних размеров. Он успел смыть мыло с головы и протереть лицо ладонями, когда сосед, наклонившись, тронул его за плечо.

— Простите, — сказал он, заглядывая в Шумера бесцветными глазами в прожилках сосудиков, — вы вот в поезде про бессмертие говорили. Оно действительно возможно?

На груди у него, словно нарочно взбитое, белело пенное ожерелье.

— Вы же слышали.

— Вы сказали, что кому-то одному его давать нельзя. Но если и не делать человека бессмертным, а просто продлить ему жизнь на сорок или пятьдесят лет, чтобы мы жили, в среднем, по сто двадцать-сто тридцать лет?

— Зачем? — спросил Шумер.

— Компромисс.

— В смысле?

Сосед с тазиком на коленях пересел к Шумеру на скамью.

— Понимаете, — сказал он, — на мой взгляд, человечеству не хватает времени, чтобы дорасти до понимания своего места и своего предназначения. Ведь когда накапливается опыт, а мудрость и есть опыт, представленный совокупностью совершенных ошибок, человек в силу возраста уже мало на что способен. Малоподвижен, болен и, в сущности, уже не способен к активной деятельности и не стремится изменить мир. Так вот, если бы вы прибавили всем нам годков по пятьдесят жизни…

Шумер улыбнулся.

— Чтобы старики жили подольше?

— Нет-нет, активной жизни, чтобы человек успел вобрать в себя и переосмыслить, а старость наступала где-то после ста.

Бесцветные глаза посмотрели на Шумера с надеждой.

— Как часто вы думаете о смерти? — спросил Шумер.

Аудитор вздрогнул.

— Зачем?

Вокруг мылись и терли себя мочалками мужики, видимо, с лесозавода, какие-то вихрастые подростки обливали друг друга, шипела вода, раздавались шлепки ног, звякали тазики, какой-то мальчишка лет семи побежал за покатившейся от него желтой то ли губкой, то ли игрушкой. Дверь парилки заглотнула очередного добровольца, в ответ сыто выдохнув клубами пара.

— Я к тому, — сказал Шумер, глядя, как крутится под ладонью мыльная вода, — что обычно люди не задумываются о собственной смерти. Живут и живут. Как тут меняться и менять мир, когда тебе кажется, что ты вечен? Переоценка себя, своих поступков, увы, часто происходит только тогда, когда тело или мозг начинают тебе отказывать. Смерть, видите ли, вежливо просит поторопиться. Вот тогда человек вдруг задумывается, так ли он жил, чего, собственно, хотел, бросается исполнять давние мечты, пытается загладить вину, если еще осталось, перед кем. А по сути следовало бы думать о смерти почаще, вот и все. Поэтому, боюсь, став жить на тридцать, сорок, пятьдесят лет дольше, вы только лишь укрепите в себе ложное чувство бессмертия, посчитаете, что на исправление всех ошибок, всех замыслов у вас всегда есть запас впереди, что от вашей жизни не убудет, если бестолковая часть ее прибавит в годах.

Знакомец, неподвижно слушавший Шумера, отмер и с готовностью кивнул.

— Я понимаю.

— Я рад.

— Но давайте хотя бы попробуем? Со своей стороны я готов выступить подопытным. А вы сможете, так сказать, получить результаты наблюдения.

Шумер улыбнулся.

— Я подумаю.

Он встал.

— Я серьезно, — сказал аудитор, вставая следом.

— Нет-нет, я уже все.

Шумер опрокинул тазик над головой. Прокатившись по спине, по плечам, теплая вода с шумным плеском ударила в плитки пола.

— До свиданья.

— Извините, — вслед ему сказал голый аудитор.

Открывая шкафчик, неспешно одеваясь, отдавая ключ молчаливому гардеробщику и выходя из бани в прохладу мартовского дня, Шумер думал об одном. Он думал, что, видимо, новая тенденция в отношениях заключается в том, что у него наберется не армия последователей, а армия просителей, иждивецев, любителей халявы.

Прибавить годиков сорок-пятьдесят… За что? Что вы такого, господин аудитор, сделали? Или вам как раз времени не хватает для этого? Вы ведь даже не пообещали ничего. Как так? Может, стоит тогда попытаться Бугримову втюхать душу? Вдруг возьмет? Хотя все ваши души у него и так…

На обочине дороги у забора, ограничивающего двор, стоял облезлый, в сколах краски, проржавевший белый «мерседес». Водитель его, увидев медленно бредущего Шумера, открыл дверь:

— Сергей Андреевич? — спросил он.

Шумер остановился.

— Да, я.

— Меня послал Виктор Иннокентьевич.

— Кто?

— Бугримов, Виктор Иннокентьевич. Я должен отвезти вас в Дом Культуры, на Железнодорожную. На творческий вечер.

— Ах, да, — Шумер сообразил, что «мерседес» олицетворяет обещанный ему лимузин. — Вы готовы уже сейчас?

— Так уже почти два.

— Не рано?

Водитель пожал плечами. Он был щуплый, волосатый, в кожаной кепке.

— Я могу и подождать. Мне все равно делать нечего. Вам часа собраться хватит, чтоб с запасом?

— Конечно, — сказал Шумер.

Он прошел по мосткам к подъезду. Водитель почему-то не садился, а смотрел ему вслед поверх забора. То ли примечал, куда Шумер направляется, то ли делать ему было действительно нечего, и он изобретал себе нехитрые развлечения. Сейчас, например, гадал, в какой из четырех подъездов войдет его будущий пассажир.

Шумер махнул ему рукой.

— В три! — крикнул водитель.

В квартире было шумно, гудел пылесос, работал телевизор, дети с криком носились из кухни в комнаты и обратно.

— Здрасьте! — сказал Шумеру Вова, пробегая мимо.

— А я видела, вы мусор убирали, — сказала Вика.

— Убирал, — подтвердил Шумер.

Он плотно закрыл дверь в свою комнатку, разделся до трусов и принялся рыться в дедовом комоде. На творческий вечер хотелось явиться в чистом. Как на бой. И, в сущности, так оно и было. Что он скажет им? Что он скажет?

Вы подвели меня…

Первой нашлась светлая рубашка со слегка облетевшими манжетами. Серые полотняные брюки, извлеченные из нижнего отделения, оказались коротковаты, и Шумер их забраковал. Теплым жилетом тоже остался недоволен — подкладку проела моль. Среди салфеток, наволочек, ситцевых полотенец и перетянутых резинкой носовых платков, к счастью, затесался тонкий свитер, запакованный в целлофан, чей-то так и не примеренный дедом подарок. Шумер вытряхнул его, расправил на кровати и, натянув на себя поверх рубашки, остался доволен.

Подходящие брюки обнаружились в шкафу за уцелевшей дверцей. Кажется, они были еще отцовские, модные лет двадцать назад, бежевые, в темную полоску. Сейчас, конечно, они выглядели экстравагантно, но Шумеру было не до жиру. Он присвоил их, заправил рубашку, застегнул «молнию». Из маленького зеркальца на дверце на него глянул худой, небритый мужчина. Под глазами круги, губы поджаты, лицо кажется напряженно-нервным, видимо, как раз из-за губ.

Шумер улыбнулся.

Стало чуть лучше. Он пятерней зачесал волосы, отбросил их назад, отрывая лоб. В целом, конечно, и так не фонтан, но, по крайней мере, хоть какая-то откровенность, располагающая нотка появилась в лице. И вообще, он вымыт и чист. Он готов.