Андрей Кокоулин - Возвращение в Пустов

— Я слушаю.

— Помните, вы говорили перед выступлением, что люди должны измениться?

— Возможно.

— Что без этого ничего не получится?

— Да, я в этом совершенно убежден.

Дура, подумал Шумер. Еще одна дура. И удивился всплеску злости в себе. Докатился. Вот что делают творческие вечера.

— А вы не пробовали начать с другой стороны? — спросила Олечка.

— Что? С какой стороны?

— Ну… — Олечка сцепила пальцы рук у груди. — Просто, если с одной стороны — мир, то с другой стороны — вы. Может, это не миру надо сначала измениться, а вам? Может, это с вами что-то не так? Только не примите это, будто я говорю, что вы ненормальный или что-то вроде, просто часто, по свойству психики, люди не способны взглянуть на самих себя, на свое поведение во время конфликта, происшествия или любой другой ситуации…

— Какого конфликта? — спросил Шумер.

— Ну, вам же не нравится…

— Олечка, — тяжело вздохнул Шумер, — нравится-не нравится — это никак невозможно применить к тому, что я вижу. Я вижу мир, стоящий на грани апокалипсиса. С какой стороны мне еще смотреть?

— На себя.

Шумер криво улыбнулся.

— То есть, у меня с глазами что-то не то?

— Я же не про то… — заговорила девушка, но Шумер махнул рукой.

— Я подумаю, — сказал он и выловил из воздуха коробку конфет: — Это вам.

— Спасибо.

Шумер кивнул и вышел. Странно. Изменить себя. И что? Мне станет нравиться (вот оно, это слово!), как все выглядит? Апокалипсис примет приятную глазу окраску? Ад выполнит редизайн и накрутит притягательно-психоделические круги? Бред! Ох, бред! Хотя, конечно, таким способом стрелки на него еще не переводили.

Изменить себя.

Шумер, хмыкнув, пересек полутемный холл, в дверях остановился и прошелся ладонью по щекам, стирая нанесенный, стягивающий кожу крем. Может быть, он действительно несколько утратил свежесть взгляда? Шумер посмотрел на жирные от крема пальцы. Может быть… Он вытер руку о пальто и толкнул дверь в зыбкие, серые сумерки.

Время было к шести. Фонари светили сквозь голые деревья. Шумер качнул головой. Весна, а темно по-зимнему. Ботинок попал в лужу. В несколько шагов по раскисшей земле Шумер миновал внутренний дворик Дома Культуры и взялся за решетчатую калитку ограды.

Изменить себя.

Это как? Он вдохнул и выдохнул. Внутренним усилием? Стать лучше, чище, легче, чем сейчас? Избавиться от страха, что неизменно приводит на вокзал? Шумер улыбнулся. В этом что-то есть. Он ведь никогда, на самом деле, не пытался разобраться в себе, безоговорочно принимая и дар, и непременных апостолов, и неизбывное стремление в Пустов. А Пустов в голове звучит почти как пусто в голове. Ничего, кроме.

Теперь бы найти лавочку.

— Эй, уважаемый!

Углубляясь в тень аллейки, ведущей прочь от здания ДК, Шумер не заметил три фигуры, выступившие из-за кряжистого, с обпиленной верхушкой тополя.

— Что?

— Мелочишкой не богаты, гражданин?

Шумер улыбнулся.

— Извините.

— Ну как же так? — удивилась одна из фигур, бульдожьим лицом напоминая Жана Габена. — В таких модных брюках — и без бумажек?

— Увы.

Другая фигура, помельче, в кепочке, подступила вплотную.

— Да ты не тушуйся, фраерок, — осклабилась она. — Если у тебя «бабок» достаточно нашелушится, даже шкурку тебе не попортим. Зуб даю.

Третья фигура, накачанная, крепкая, переместилась Шумеру за спину.

— А если не достаточно, Николай Алексеевич? — улыбнулся тот.

— Чего?

Фигура в кепочке отступила назад и, прищурившись, недоверчиво наклонила голову.

— Фитиль, — произнесла она, — сдается мне, нам встретился недавний поездной знакомец. Который, типа, доктор. Имя-отчество мои, смотри, запомнил?

«Жан Габен» фыркнул.

— Все равно твои имя-отчество фуфло. А гражданин, конечно, приметный.

Он вытянул руку из кармана пальто. Щелкнуло, выскакивая лезвие.

— Не шевелись, болезный.

— Не шевелюсь, Алексей Александрович, — улыбнулся Шумер. — Но денег у меня нет.

— Проверим, — «Жан Габен» скривился. — Спортсмен, — скомандовал он, — пощупай гражданина за вымя.

— Стоим, дядя, — дохнула в ухо Шумеру третья фигура.

— Стою, — отозвался Шумер.

Его охлопали по груди, по карманам брюк, вынули карточку приглашения.

— И все? — спросил «Жан Габен», без интереса повертев картонку в пальцах.

— Все, — ответил качок у Шумера за спиной.

Фальшивый Николай Алексеевич притопнул ногой.

— Ты смотри, — возмутился он, — и здесь нам этот сучонок поперек! Физию заштопал, ни следочка не видать, зажило, как будто, Сирота, ты с ним и не бодался.

— А сейчас? — спросил спортсмен.

И кулак его прилетел Шумеру в правую скулу. Бумм! Скула взорвалась болью. Несколько секунд Шумер парил среди искр и пятен, пока не обнаружил себя лежащим на асфальте, а у самой головы не проросли из кроссовок две серые джинсовые штанины.

— Что ж ты, спортсмен, без спросу-то? — пришел сверху голос.

— Да, ладно, — прогудело ему в ответ, — все равно дядя бесполезный.

— Я ж ему еще слова должен был сказать.

Шумер поморгал и вытолкнул из груди воздух. Сирота подхватил его за шиворот и встряхнул, придав телу сидячее положение. Потом хлопнул по щеке, на миг всмотревшись в приоткрытый глаз.

— Все, он слушает.

— Сейчас.

«Жан Габен» присел перед Шумером, и бульдожье лицо его пошло складками, как у шарпея.

— Уезжать вам надо, гражданин, — сказал он.

Шумер с трудом разлепил губы.

— В Воронеж?

— Почему в Воронеж? — удивился «Габен». — Просто на поезд и — ту-ту! В любое место.

— А иначе?

— Ну, иначе…

Нож в руке «Габена» сверкнул, и лезвие прошило пальто, свитер, рубашку и погрузилось Шумеру в грудь.

— До сердца достал? — тихо спросил «Габен».

— Еще сантиметр, — улыбнулся Шумер.

— А чему тут улыбаться?

«Габен» сосредоточенно надавил, нож оскреб кость и прошел глубже, до упора, до ручки. Шумер безвольно завалился набок.

— Ты куда в мокруху-то, Фитиль? — услышал он испуганный возглас «Николая Алексеевича».

— Не кипиши, — сказал «Габен». — Пациент живучий.

Шумер брызнул кровью и приветствовал асфальт лбом. Раз лавочки нет, можно и так. Он чувствовал, как в двух метрах от него топчутся, не спеша уходить, незадачливые грабители — пока двое курили, третий (Сирота) бил, хэкая, ни в чем не повинную березку, отрабатывая прямой удар. Сердечная сумка срасталась, разрезанные мышечные волокна смыкались наново. Боль затухала, отдаваясь куда-то в шею.

Если я изменюсь, лежа, подумал Шумер, что изменится? Мир или мой взгляд на мир? Или это вещи взаимосвязанные? Ведь, в сущности, я откажу чему-то в существовании. Злу в себе. Злу снаружи. Интересно, эти трое тоже исчезнут? Он дернул ногой.

— Видишь? — проворчал, видимо, заметив это движение, «Габен». — Пациент и пулю в висок выдержит.