Вальдемар Лысяк - MW-04-05

Амадео по-итальянски значит: "возлюбивший Бога". Он был прекрасен будто ангел, женщины сходили по нему с ума уже тогда, когда он был еще ребенком, сам же он всю свою короткую жизнь поддавался этим чувствам так, как цветок поддается буре (в письме к Оскару Джильи он писал: "Я игрушка могущественных сил, рождающихся и умирающих во мне самом"). Но именно так он, собственно, и хотел жить, неоднократно повторяя: "Хочу, чтобы жизнь моя была короткой, но насыщенной". Жил он и вправду интенсивно - в переры­вах между занятиями живописью, питьем любимого Божоле и чтением вслух любимого Данте - но и не так уж

насыщенно, как пытаются уболтать нас все те седовласые старушки, которые в современном Париже оплаки­вают "Моди", утверждая, что были его любовницами. Если бы они говорили правду, у Модильяни не было бы времени взять в руки кисть, столько их еще живет. Кистью же своей он писал прежде всего обнаженную на­туру. Модильяни любил наготу и как каждый хороший любовник не стыдился ее. Случалось, что голый будто турецкий святой, засыпал он в цветах маленькой клумбочки возле своей мастерской. Однажды, рано утром, парочка котов, занимавшихся развратом на крыше, так увлеклась своим делом, что потеряла равновесие и свер­зилась на Амадео. Тот вскочил будто ошпаренный и вопя от страха выскочил на улицу прямо в объятия патру­лирующего полицейского. В том же самом садике танцевал он голяком в 1914 году с ошеломительной, "сотво­ренной для любви" испанкой Эльвирой, которую злые языки называли "La Quique". Они влюбились друг в друга с первого же взгляда, немедленно ужрались, сбросили с себя тряпки и начали танцевать будто африкан­ские туземцы, а "Моди" ежеминутно поворачивал голову в направлении окошка какого-нибудь разъяренного чинуши и выл: - Баранище! Скотина дурная! Сукин сын! Словом, вроде бы банальный хам, весь такой недели­катный и злобный. Потише! Не будем путать пьяной, брыкающейся фантазии (пусть даже с излишне экспрес­сивными проявлениями, но это из-за того, что заглатывались про запас в жизни, которой чахотка уже объявила блицкриг, и уже было известно, что она скоро выиграет) с неделикатностью чувств, ибо Модильяни в этом смысле был идеалом. Он не разрешал своим натурщицам позировать другим художникам (они, правда, его не слушались), поскольку, как сам он утверждал позируя обнаженной, женщина отдается художнику. Более того - он не разрешал никому входить в свою мастерскую во время работы и видеть обнаженную натурщицу, даже единственному своему опекуну и доброжелателю, Леопольду Зборовскому, без которого у него в течение мно­гих лет нечего было бы что положить в рот, и тогда он умер бы значительно раньше. И даже больше - Модиль­яни создал десятки обнаженных натур случайно встреченных девушек и проституток, но никогда не нарисовал в обнаженном виде свою прекрасную жену, Жанну Хебютерн. Святыню не лапают. Ничто так лучше не дока­зывает чистоты Модильяни, как его "разговор" с Ренуаром. Встречались они всего лишь раз, в 1918 году (за­помним этот 1918 год - это весьма важная дата) в Канье, и обоим оставался только год жизни. Без малого вось­мидесятилетний, скрученный ревматизмом и наполовину парализованный патриарх импрессионизма начал да­вать советы "вьюноше" тоном классного руководителя, желающего все же подлизаться к ученику:

- Ну вот, вы, молодой человек, тоже рисуете...

Модильяни даже не дрогнул.

- Прекрасно, прекрасно, продолжай рисовать, пиши радостно, так же, как любишь женщин.

Модильяни молчал как каменный.

- Ты долго ласкаешь свои холсты?

Никакого ответа. Желая, возможно, переломить это молчание, а, может быть, и импонировать щенку молодецкой похвальбой, что вылетает изо рта только лишь у говнюков и стариков, поскольку и те, и другие - лишь они способны на такое, Ренуар грубовато привел свой вопрос к логическому завершению, шепелявя:

- Потому что я выглаживаю попочку несколько дней...

Модильяни развернулся на месте и, прежде чем закрыть за собою дверь, процедил:

- Вы уж извините, но я терпеть не могу задниц!

Разве не был он великолепным мужчиной? Одновременно он был и великолепным артистом, и только одна из его женщин имела по сему поводу другое мнение. Это была веселая акробатка и одновременно натур­щица, которая помимо Модильяни позировала нескольким другим его коллегам, в том числе и Андре Варно. Она жила с "Моди" и любила его, но вот его картины ей не нравились, и в конце концов в 1908 году она бро­сила его, объяснив при этом Варно, что ей уже надоели художники, она же предпочитает артистов. На замеча­ние Варно, что Амадео замечательнейший артист, человек искусства, она решительно отрезала:

- Нет, никакой он не артист. Просто художник.

Вскоре после того Варно встретил ее на улице, обрадованную как никогда. Она объяснила, что причи­ной ее радости стал тот факт, что ей встретился настоящий артист, который занялся ею.

- И кто же это такой? - спросил Варно.

- Клоун из цирка Медрано. Великий артист!

Весьма типично для "дурочки-блондиночки". Откуда мне известно, что эта циркачка была блондинкой? Не знаю, цвет волос значения не имеет, ведь это же ясно с самого начала. Это факт, что "мужчины предпочи­тают блондинок", но уж если мы влюбляемся в брюнетку, то это говорит лишь о том, что брюнетки - это просто черноволосые блондинки! Лучше всего это понимают те кощунствующие, которые благодарят Бога лишь за то, что тот одарил женщин парой иных грудей. Мужчина же - это либо горец, либо вообще не мужчина. Но вер­немся к Модильяни.

С. Бульет написал в "Яблоках и Мадоннах", что обнаженные натуры Модильяни - самые выдающиеся в истории искусства рядом с некоторыми великими "Венерами" Тициана и других. Правильно, но вот какие из его актов самые лучшие? Блондинки. У большинства женщин, написанных Модильяни, волосы темные - брю­нетки, шатенки и темно рыжие. И вдруг, под конец жизни, в 1918 году появляется светло рыжая "Обнаженная Медичи" (явно имеющая связь с заказанным семейством Медичи "Рождением Венеры" Боттичелли, как назва­нием, так и положением тела, причем позиции рук и ладоней на обеих картинах идентичны), и наконец самая светловолосая, золотистая и голубоглазая, такая же прекрасная и меланхоличная как Симонетта Веспуччи "Обнаженная блондинка" с бессильно опущенными руками, которыми она уже ничего не закрывает. Эта обна­женная натура, находящаяся в частных руках, это самое выдающееся произведение во всем творческом насле­дии Модильяни. Что? Вы такого не прочтете в монографиях по истории искусств? А что вообще из того, о чем я рассказываю, вы там найдете?

Но кое-что, да. О том, что в живописи Амадео обнаруживаются отзвуки флорентийской грации Боттичелли, писалось неоднократно. Эрик Ньютон в "Acts of Man" говорил о "деликатно вырезанном Боттичеллиев­ском контуре" у Модильяни, а Кэтрин Кью в "Новом итальянском Возрождении" (на страницах "Saturday Review") утверждала, что Модильяни через обнаженную натуру "возвращался к своему предку Боттичелли (...) к его плавной линии и изысканному индивидуализму". Самыми оригинальными пожелали быть Адольф Баслер и Чарльз Кунстлер, которые в книге "Модернисты" назвали Амадео: "некоим негритянским Боттичелли". Повиди­мому, они плохо пригляделись к "Обнаженной блондинке". В ней, более чем в какой иной обнаженной натуре Модильяни, имеется типично итальянская "morbidezza" (мягкость, деликатность, женственность), от которой не