Вальдемар Лысяк - MW-06-07

В Дамаске он высадился в последних числах июля, уже больной дизентерией. Тут им занялся француз­ский консул в этом городе, Шабосо, который по образованию был врачом. Но с того времени здоровье испанца уже никогда не поправилось. Слишком много людей интересовалось его здоровьем, в том числе и англичане. Может потому-то Хадж Али предпринял (несмотря на протесты Шабосо) второе за свою жизнь паломничество в Меккку, зная, что никакой англичанин не сможет пересечь в погоне за ним врат священного города. Он хотел насмеяться над противником, исчезая у него с глаз. Но только это враги посмеялись над ним - до Мекки он не добрался.

Вскоре после начала путешествия он почувствовал себя очень плохо и догадался, что ему дали яд. 23 августа Бадия написал письмо консулу Рено, что яд (пережженный ревень) принадлежал Шабосо, но ему дал его, когда врач о том и не знал, какой-то "здоровенный испанский монах", приятель "мегеры" (жены Шабосо). 28 августа он уже не мог самостоятельно передвигаться. Тогда он перебрался в носилки и сжег все свои бумаги. 29 августа Бадия собрал всех слуг и слабеющим голосом сообщил им, что его отравили, и теперь он умирает. 30 августа он закрылся в носилках, а через несколько часов слуга нашел его мертвым. Все это происходило в Си­рийской пустыне, в Келаат эль Балка, неподалеку от Зарки.

Так кончил свою жизнь один из величайших авантюристов эпохи, Бадия Кастильо и Леблих, он же Али-бей эль Аббаси, он же Хадж Али Абу Отман, которого генерал Шпилльман назвал "Джеймсом Бондом XIX века". Его достала та самая длинная рука Лондона, которая тремя годами раньше в этих же местах пока­

рала двух других отчаянных, из той же породы, лучших агентов Наполеона на Востоке, таинственного маль­тийского рыцаря Ласкариса и полковника Бутена. Все они с самого начала избрали для себя смерть от руки убийцы, смерть, что спадает как ястреб, но к тучам возносит лишь душу, оставляя тело земле. Последним евро­пейцем, видевшим Бадию, был второй из обитателей моего сада, напятнаный как и он "близнец" - Вацлав Же­вуский. Караваны поляка и испанца разбили лагеря по соседству 27 августа 1818 года, за три дня до смерти Ба­дии. Они долго беседовали друг с другом - им было о чем. Может это было чем-то вроде "передачи эстафеты" от брата брату? Жевуский получил от Бадии загадочный персидский талисман в виде перстня. Попрощавшись с испанцем, поляк записал: "Силы уже почти оставили Али-бея". У него же самого оставалось сил еще на десяток с лишним лет подобной игры.

Вацлав Жевуский родился около 1785 года в Вене. Его отец, Северин Жевуский, последний польский коронный полевой гетман и торгаш, сначала продал Польшу, а потом - оскорбленный неблагодарностью земля­ков за этот патриотичный поступок - эмигрировал и заявил: "Жечипосполитой уже не существует, теперь обя­заны мы верно иным монархам служить". Он и сына склонил к службе императору Францу, поэтому Вацлав в 1809 году сражался под Асперном против войск Наполеона. Поскольку же равнение направо или налево не ле­жало в натуре молодого человека, сразу же после смерти отца он подал в отставку и поглядел голодным взором на Восток, который для всех романтиков того времени мечтался сказочным убежищем свободы.

Увлеченность зачарованными странами Ориента разжег в Жевуском его дядя, знаменитый путешест­венник, ученый и писатель (автор "Рукописи, найденной в Сарагоссе"), Ян Потоцкий. Живя в Вене, Вацлав, в свободные от любимой конной езды, любовных интрижек и фехтовальных поединков время рьяно учил араб­ский и турецкий языки, а также издавал совместно с ориенталистом Хаммером журнал "Восточные копи". По­том несколько лет он провел в своих имениях на Подолье, где объезжал лошадей и разбивал сердца местных красоток. На берега Дуная он вернулся в 1815 году, во время Венского Конгресса, и тогда вот царь Александр I и его сестра Екатерина поручили ему привезти несколько арабских жеребцов. Он бравурно исполнил его в 1817 - 20 годах, путешествуя по Арабскому Полуострову, переживая многочисленнейшие приключения, сжившись при том до границ ассимиляции с несколькими бедуинскими племенами, среди которых пользовался огромным авторитетом. Все это впоследствии он описал в двухтомной книге, несколько мифоманской, зато авантюрной своей пышностью не уступающей "Сказкам 1001 ночи". Экзальтированный, переполненный пафосом ее язык сегодня может показаться смешным, но тогда это было вполне в стиле эпохи.

В стиле эпохи были и шпионские страсти, посему Жевуский, не желая быть хуже Ласкариса, Бутена и Бадии, подстраивался под царского посланника, которому доверена историческая миссия на Востоке. Свою штаб-квартиру он заложил во дворце Бастан эль Кетаб в Алеппо, откуда отправлялся к своим друзьям-бедуи­нам, которых любил за их связь с природой, за их гордость и необузданный нрав. Когда однажды он предложил одному из шейхов посетить Россию, кочевник удивился и ответил ему: - Кто смог бы вознаградить мне год утраченной свободы?

Такое отношение не могло не импонировать Жевускому. Он, в свою очередь, импонировал бедуинов своим мужеством, великолепным умением обращаться с лошадьми (даже самых диких жеребцов объезжал как бы нехотя), эффектной золотой бородой, живописными рассказами, знанием Корана, но прежде всего... своим арабским происхождением. Дело в том, что он утверждал, что является бедуином по крови, поскольку польская шляхта ведет свой род якобы от четырех арабских племен Аназис, которые двадцать веков назад покинули на­горье Неджда и осели на севере Европы (иногда еще он пытался внушить, что является сыном самого царя, в другой же раз - что он потомок Зенобии, античной царицы Пальмиры). Еще он подкупал арабов своими теат­ральными жестами. Во время чудовищной бури, находясь на корабле, когда уже, казалось, никакого спасения не будет - он приказал разъяренной стихии успокоиться "во имя Предвечного Повелителя Обоих миров". Же­вуский прекрасно понимал, что если стихия его не послушается, то и так никакого стыда ему не принесет, по­скольку свидетели и сам он будут лежать на дне. По счастью буря быстро прошла, и авторитет поляка возрос до небывалых высот.

В результате этих успехов племя Федан объявило Жевуского своим эмиром, а тринадцать связанных мирным договором с Федан других племен подтвердили это его звание. Ему дали новое имя, Тадж-эль-Фахер, что означает Осененный Славой, но обычно бедуины называли его "золотобородым эмиром". В Тель эль Сул­тане в его честь был устроен великолепный, пятидневный пир и конные игрища, на которые прибыло более тысячи кочевников. Во время этого празднества эмир Ибн-Души так представил поляка: