Вальдемар Лысяк - MW-06-07

- Вот перед вами благородный и славный Тадж-эль-Фахер Абд-эль-Нишан, эмир и арабский шейх, главный вождь тринадцати союзных племен, мой друг, мой брат и союзник по хлебу и соли. Племена бедуинов Полярной звезды в царстве могучего Скандера (царя Александра - прим.авт.) подвластны ему, ибо течет в нем кровь четырех поколений Аназес, что две тысячи лет назад сошли с Нежда. Он прекрасно разбирается в поро­дах наших лошадей и является потомком Зенобии, царицы Тадмора! Пребывая в Аравии, Жевуский без устали искал все новых и новых эмоций. В том числе, он выкупался в реке Тарсис только лишь потому, что Александр Великий чуть не утонул в ней, а Фридрих Барбаросса после подобного купания умер. Впоследствии он записал с триумфом, что эмир Тадж-эль-Фахер вышел здоровым из воды, "освященной памятью о двух героях".

Одним из самых долгих и интереснейших путешествий Жевуского было участие в 1818 году в гигант­ском паломничестве в Мекку. Хотя, будучи неверным, он и не увидал Черного Камня Каабы, все же он был, наверное, первым поляком, достигшим святых стен. Путешествовал он на своей любимой кобыле, которая не­однократно спасала ему жизнь, Именно она во время поездки в Пальмиру, когда ее хозяин подслушал, что арабский эскорт собирается его ограбить и убить, унесла его целым и невредимым в сторону Алеппо и тем спасла.

В Пальмиру, наполненный старинными руинами оазис в самом сердце Сирийской Пустыни, Жевуский выбрался лишь затем, чтобы возбудить в сердцах бедуинов уважение к любимой им женщине, о которой писал и рассказывал в стиле "а ля Байрон", но имени которой так никогда и не сообщил, так что до нынешнего дня нам неизвестно, кем была. Эту женщину всей его жизни символизировал таинственный знак, который Же­вуский поручал вышивать на своих одеждах и гравировать на своем оружии, и который сам вырезал на кедрах, выбивал на камнях, рисовал на развалинах, везде, где только было возможно. Он собирался поместить его даже на пирамидах!

"Золотобородый эмир" был женат на Розалии Любомирской (супружество это распалось довольно быстро в связи с его отвращением к семейной верности), на пограничье и в Аравии у него были целые гаремы любовниц, но трудно предположить, чтобы какая-то из них была повелительницей таинственного знака. Воз­можно, она существовала лишь как идеал в воображении графа, но, быть может, это была какая-нибудь "princesse lontaine", красотка из пограничных польских земель, воспоминание о которой забрал он с Украины? Жевуский, якобы, носил с собою миниатюрку с портретом этой Дульсинеи, изображение, которое вроде бы уничтожил, попав в руки арабов из племени Себаа, чтобы не допустить того, чтобы опозорили портрета люби­мой (ислам запрещает изображать людей). Находясь в Пальмире, Жевуский, желая, чтобы бедуины "поклоня­лись той, которую люблю", выбил знак на одиноко стоящей колонне и сказал: - Един Аллах и нет иного Бога! Эта колонна стоит одиноко, и нет иных рядом с нею. Я ставлю на ней знак, заклятие которого призывает к доб­родетели, а вид превышает всяческую славу. Уважайте этот знак, о благородные арабы поколения Аназес. Если Тадж-эль-Фахер и заслужил веру в себя и похвальные гимны в свою честь, то знайте, что всем этим благодарен он этому знаку...

После чего он принял имя Абд-эль-Нишан, что означает: Раб Знака, а сорок бедуинов поклялись ис­полнять при этом знаке рыцарскую службу. Этот же знак был выбит на скале рядом с замком легендарной, про­возглашенной бедуинами "царицей Пальмиры", англичанки Эсфири Стенхоуп. Вполне понятно, что человек, о котором Мицкевич написал, что "вряд ли воздуха в Аравии достанет, чтоб полной грудью он вздохнул", не мог не посетить эту "Сивиллу Ливана", что прокляла Европу и поселилась в ориентальной горной крепости, чтобы вести в ней жизнь, наполненную авантюрными приключениями и таинственными интригами. Жевуский начал было ухаживать за ней ( вот это была бы парочка, самая мюнхаузеновская на всем Востоке! ), но безрезуль­татно, что его обидело. К тому же, леди Стенхоуп оценила его коня всего лишь в сотню пиастров, что для чело­века, разбирающегося в лошадях получше многих арабов, было оскорблением. Потому-то они распрощались очень холодно, а впоследствии в своих секретных записках он характеризовал ее как ведьму.

С Востока эмира изгнали (в 1820 году) революционные волнения в Алеппо, в которых он и сам был за­мешан. Тогда ему чудом удалось спасти жизнь. Восточная эпопея совершенно подкосила его финансово, но он не переставал любить Ориент. Саврань, свое подольское имение, Жевуский превратил уголок Востока, араби­зируя буквально все - мебель, всяческие предметы быта, одежду, еду, обычаи, даже имена слуг. Расположенный неподалеку участок степи он стал считать пустыней, устроив там искусственный оазис, а уж перед постройкой мечети его удержал только решительный протест церковных иерархов.

В таком вот окружении он писал восточные мелодии и стихи, практикуя, к тому же, и восточный аске­тизм, когда не пил запрещенных Аллахом напитков и придерживался мусульманских постов. Посещая соседей, он всегда брал с собою бедуинский шатер, который разбивал во дворах, не обращая внимания на погоду, не желая воспользоваться роскошно обставленными помещениями. Во время еды он отказывался пить какие-либо жидкости, объясняя свое поведение тем, что лошади и арабы пользуются водопоем только лишь через не­сколько часов после еды. В арабских песнях, которые - как утверждал он сам - записал, по мнению же иных написал сам, часто повторялся жаркий призыв: "Вернись, Эмир! В стране Неджд звучит имя твое. Наши девы с тоскою высматривают Эмира - Невольника Знака. Наши воины, гордящиеся тобою, ждут, когда же прибудешь ты!"

Он задыхался среди "цивилизованных" людей. "О Боже, - писал Жевуский, - дай мне вернуться в пус­тыню! Когда же я увижу тебя, мой любимый Неждж? Твою бедность я ценю выше пышности дворов!" Ночами ему снился тот самый парусник свободы. Знаешь, такой катер...

Так что не без причины Адам Мицкевич, когда в 1828 году писал свою "Касыду, в честь эмира Тадж-эль-Фахра сложенную" и названную "Фарис", начал с морской метафоры:

"Так парусник веселый, убежав земли,

Опять бежит по синих вод хрусталю,

И обнимая моря грудь любовными веслами,

Вздымает шею лебедину над волнами.

Вот так же и араб, когда коня свого

Из тесной загороди в пустыню выпускает..."

С течением лет он все сильнее впадал в чудачества. Среди всего прочего он устроил свадьбу самого лучшего из своих жеребцов с молодой, укрощенной медведицей и ждал, что из этого выйдет: новая порода медведеподобных лошадей или же такая же неизвестная порода конеподобных медведей. Правда, роман сей ничем не закончился, и это даже лучше, чем роман Тадж-эль-Фахера с простой девушкой из его константинов­ских имений, Оксаной, которая сопровождала его в конных вылазках до самой своей смерти, когда ее растерзал дикий жеребец.