Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Келли Дэл не было.

Когда я сразу после армии пошел учиться на педагогический (сам не знаю почему; потому, возможно, что учительская карьера казалась наиболее далекой от марш-бросков через вьетнамские джунгли), преподаватели постоянно задавали нам хитрые вопросы вроде такого: «Кем вы хотите быть – оратором на трибуне или проводником отряда?» Смысл в том, что учителя бывают двух видов. Ораторы – это кувшинчики, полные знаний, которые они переливают в пустые сосудики учеников; проводники ведут молодежь к знаниям, возбуждая в ней любопытство и страсть к исследованию. Будущему учителю в данном случае полагается ответить, что он хочет быть проводником. Не навязывать свои знания, а помогать детям делать собственные открытия.

Я вскоре выяснил, что для меня единственный способ получать удовольствие от работы – это быть оратором. Я переливал знания, факты, откровения, вопросы, сомнения и все прочее из своего полного до краев кувшина в двадцать пять или около того пустых сосудиков. В шестом классе это было особенно приятно, поскольку сосудики еще не успевали наполниться всяческой социальной дурью и обыкновенной дезинформацией.

Существовало, к счастью, очень многое, чем я увлекался сам, что знал или старался узнать и чем искренне стремился поделиться с ребятами: история и литература, космонавтика и авиация, экология, которой я занимался в колледже, любовь к архитектурным шедеврам, умение рассказывать и рисовать, увлеченность динозаврами и геологией, высокий уровень компьютерной грамотности, ненависть к войне вкупе с одержимостью военным делом, личное знакомство с некоторыми отдаленными уголками мира, желание повидать все на свете, способность хорошо ориентироваться на местности, извращенное чувство юмора, глубокий интерес к жизни исторических лиц, таких как Линкольн, Черчилль, Гитлер, Кеннеди и Мадонна, драматическая жилка, любовь к музыке, из-за которой мой шестой класс часто собирался в парке через улицу от школы в погожий осенний или весенний денек: мы включали мою мини-стереосистему в розетку на парковой эстраде, и звуки Вивальди, Бетховена, Моцарта и Рахманинова действовали на нервы другим учителям, которые после жаловались, что им пришлось закрыть окна в классе, чтобы ученики не отвлекались…

Мне хватало моих увлечений, чтобы ораторствовать с трибуны на протяжении двадцати шести лет. «Среди этих лет были и хорошие», – как прочел я как-то на надгробии.

Помню один случай с Келли Дэл во время экскурсионной недели, которую учебный округ устраивал для шестиклассников, пока на это еще имелись средства. Экологию мы начинали изучать за несколько недель до поездки, но лучше всего ребятам запоминалась сама трехдневная экскурсия в старое лесничество у Передового хребта Скалистых гор. В округе эти двое с половиной суток в горах назывались «Практическими занятиями по изучению окружающей среды», а у нас, учеников и учителей, – «Эконеделей».

В теплый день позднего сентября я повел класс Келли Дэл в горы. Ребята по приезде разобрали свои койки в старом доме, где гуляли сквозняки, мы провели краткую ориентировку на местности и перед ланчем отправились на бобровый пруд за четверть мили от нашего лагеря, чтобы взять пробы воды на pH и прослушать мою высокоученую лекцию. Я указал детям на траву по краям пруда и сообщил, что она называется Epilobium anaustifolium (чуть-чуть латыни добавить никогда не вредно), а затем велел им собрать немного хлопчатых семян этой травы по берегам и на спокойной воде. Я объяснил им, почему кажется, будто золотые листья осин мерцают: верхняя поверхность листа получает недостаточно солнечного света для фотосинтеза, поэтому лист приделан к черенку так, чтобы мог подставлять свету обе стороны. Рассказал, что осины размножаются от корней вегетативным путем, и поэтому роща, на которую мы смотрим, представляет собой, в сущности, единый организм. Показал им поздние астры и дикие хризантемы, доживающие последние дни перед приходом холодных ветров, и послал их на охоту за красными листочками клевера, земляники и герани.

И вот тут-то, когда ребята снова столпились вокруг меня, показывая собранные ими красные листья и ветки с чернильными орешками, Келли Дэл спросила:

– А зачем надо все это учить?

– Ты имеешь в виду названия растений? – со вздохом уточнил я.

– Да.

– «Имя есть инструмент познания, – процитировал я максиму Аристотеля, которую уже не раз приводил этому классу, – и проникновения в суть вещей».

Келли слегка кивнула, глядя прямо на меня. Ее пугающе уникальные зеленые глаза составляли резкий контраст с убогой обыденностью дешевой куртки и вельветовых брючек.

– Но ведь все никогда не выучишь, – сказала она так тихо, что другие подались вперед, стараясь расслышать ее за поднявшимся ветром; это был один из тех редких моментов, когда весь класс сосредоточивается на том, что говорят.

– Все выучить нельзя, – согласился я, – но, если ты знаешь хотя бы часть, это поможет тебе лучше понять природу.

Келли помотала головой – с нетерпением, как мне показалось.

– Нет. Если вы не понимаете всего, то вообще ничего не поймете. Природа – это… всё. Смесь всего. Даже мы в нее входим. Потому что меняем ее тем, что мы здесь… что пытаемся ее понять.

Я смотрел на Келли во все глаза. Это была самая длинная речь, которую я от нее слышал за все три недели начавшегося учебного года. Все сказанное ею было абсолютно точно, но, на мой взгляд, неверно.

Пока я молчал, формулируя ответ так, чтобы все его поняли, Келли заговорила снова:

– Я вот что хочу сказать. – Собственная неспособность объяснить явно раздражала ее больше, чем моя непонятливость. – Знать только часть – это все равно что оторвать кусочек от той картины, про которую вы нам говорили во вторник… ну, где эта женщина.

– Мона Лиза.

– Да. Все равно что разорвать Мону Лизу на кусочки и раздать всем, чтобы любовались картиной и лучше ее понимали.

Келли снова умолкла и нахмурилась. Я не знал, что ее раздосадовало – собственная метафора или то, что она вообще высказалась.

С минуту мы все молчали в тишине рощи и бобрового пруда. Я, признаться, оказался в тупике и наконец спросил:

– Что же ты предлагаешь взамен, Келли?

Она словно бы ушла в себя, и я не думал, что она ответит, но тут Келли тихо произнесла:

– Закрыть глаза.

– Что? – Я подумал, что не расслышал ее.

– Закрыть глаза, – повторила она. – Если мы хотим смотреть на все это, то смотреть можно и без умных слов.

Мы все, не ожидая дальнейших слов, зажмурились – мои не слишком послушные шестиклассники и я сам. Последующие несколько минут запомнились мне навсегда: ирисочно-скипидарный запах сосен над нами, слегка отдающий ананасом аромат ромашки, сухая сладость осиновых листьев, столь же сладкий запашок луговых грибов, таких как сыроежки и молоканки, острая струйка водорослей от пруда, а в самом низу всего этого – запах нагретой солнцем земли и хвои у нас под ногами. Помню солнечное тепло на лице, руках и штанинах. Звуки тоже запомнились ярко, как никогда: плеск воды о земляную бобровую запруду, шорох сухого клематиса и высоких стеблей горечавки, стук дятла где-то у горы Микер, а потом – так внезапно, что дух захватило, – хлопанье крыльев: косяк канадских гусей пролетел низко над прудом и в полном молчании повернул на юг, к шоссе и более крупным водоемам. Думаю, даже тогда никто из нас не открыл глаз, чтобы не нарушить чары. Это был новый мир, где Келли – необъяснимо, но бесспорно – была нашим проводником.