Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Мы все замерли и стояли неподвижно, пока не стих грохот. На темном снегу по цепочке наших следов, которая за последнюю милю более-менее ровно поднималась на тысячу футов, будто бы прошелся гигантский ластик, оставив полосу в несколько сотен футов.

– Твою ж мать, – сказал я.

Гэри кивнул (дышал он довольно тяжело, поскольку почти весь день прокладывал для нас путь), повернулся, сделал шаг и исчез.

В последние несколько часов тот из нас, кто шел первым, проверял перед собой путь ледорубом, чтобы убедиться, что можно ставить ногу, что впереди не просто тоненький слой снега, прикрывающий глубокую расщелину. Гэри сделал два шага, ничего не проверив. И попался в трещину.

Вот он стоит перед нами – красная парка четко выделяется на фоне темного льда и белых снегов такого близкого уже гребня, а в следующую секунду уже нет никакого Гэри.

Потом исчез и Пол.

Никто не закричал и не повел себя по-идиотски. Канакаридис моментально пригнулся, уверенно вогнал ледоруб под собой и успел дважды обмотать вокруг него веревку, пока уходили в трещину тридцать футов слабины между ним и Полом. Я сделал то же самое и всадил кошки как можно крепче. Я был абсолютно уверен, что жука тоже затянет в расщелину, а следом за ним и меня.

Но нет.

Веревка натянулась до предела, но не лопнула (паутинки – альпинистские веревки, сделанные из генетически модифицированного паутинного шелка, не рвутся почти никогда), ледоруб Канакаридиса сидел крепко, сам жук тоже, вдвоем мы их удержали. Целую минуту мы, скорчившись, ждали – надо было удостовериться, что мы тоже не оказались на тонкой корочке снега над трещиной; когда стало понятно, где располагается край расщелины, я выдохнул:

– Держи крепко, – выстегнулся, пополз вперед и заглянул в черную дыру.

Понятия не имею, насколько глубока была та трещина – сотня футов? Тысяча? Но Пол с Гэри болтались там: Пол в каких-то пятнадцати футах на освещенной стороне вроде бы чувствовал себя неплохо – прислонился спиной к зелено-голубой ледяной стене и отцеплял жумары. Эти специальные зажимы почти не отличаются от тех, какими, вероятно, пользовались наши деды, разве что теперь они намного легче и надежнее. С их помощью Пол, приладив стремена, мог подняться к нам самостоятельно, если выдержит веревка.

Гэри явно чувствовал себя не так прекрасно. Он улетел почти на сорок футов и теперь висел головой вниз под ледяным выступом, так что на свету оставались только его кошки и задница, вид у него был неважный. Если Гэри ударился на лету головой об лед…

А потом я услышал, как он разоряется – Гэри выкрикивал немыслимые эпитеты, изрыгал ругательства прямо в нутро ледника, их почти не разобрать было сверху, но они разносились по трещине эхом. Я понял: с Гэри все в порядке.

Пол вскарабкался наверх на жумарах всего за минуту и перевалился через край, а вот Гэри мы переворачивали и проводили через выступ гораздо дольше: сначала пришлось тащить его, чтобы потом он смог воспользоваться собственными жумарами.

Именно тогда я и обнаружил, как чертовски силен жук. Думаю, Канакаридис мог бы вытащить из той трещины всех нас, даже если бы мы были без сознания, а это почти шестьсот фунтов мертвого веса. И думаю, он сделал бы это всего одной своей тоненькой и с виду лишенной мышц богомольей лапкой.

Когда Гэри вылез наконец и выпутался из обвязки и жумаров, мы осторожно обогнули трещину. Теперь впереди шел я и, будто слепец, нашаривающий путь среди бритвенных лезвий, проверял каждый свой шаг ледорубом. Мы добрались до подходящего для лагеря-один места прямо у основания гребня, откуда утром можно было быстро вскарабкаться на северо-восточное ребро (оно потом привело бы нас на склон самого К2), нашли пятачок, освещенный последними лучами солнца, выстегнулись, сбросили семидесятипятифунтовые рюкзаки и немного передохнули, перед тем как разбить лагерь.

– Обосраться и не жить какое расчудесное начало хе́ровой экспедиции, – разорялся Гэри, отпивая из фляги. – Просто невдолбенно круто – загремел в ублюдочную трещину, как говеный мухожопский туристишка.

Я глянул на Канакаридиса. Кто же его разберет – что написано у жука на лице? Этот его длиннющий рот с зазубринами и выступами, как у хеллоуинской тыквы, который тянется через две трети головы от клювообразного рыльца почти до основания шишковатого гребня на черепе, казалось, всегда улыбался. Улыбался ли он тогда шире? Трудно сказать, да и не в настроении я был спрашивать.

Одно было ясно: мантиспид достал небольшое прозрачное устройство (нечто вроде наших наладонников-кредиток) и теперь вводил туда данные, три пальца так и мелькали. «Словарь», – подумал я. Либо переводит, либо записывает тираду Гэри, которая, следует признать, содержала прямо-таки отборную брань. А Гэри все сплетал и сплетал свой похабный шедевр и не думал останавливаться; наверное, его матерщина так и зависнет на ближайшие несколько лет голубым облаком над ледником Годвин-Остин.

«Ну, удачи, если вдруг решишь воспользоваться этими словечками на каком-нибудь ооновском приеме», – подумал я, когда Канакаридис закончил вводить данные и убрал наладонник.

Когда Гэри наконец выдохся, мы с Полом обменялись улыбками (Пол-то молчал с самого своего падения в трещину), а потом все занялись обычными хлопотами: нужно было разбить смарт-палатки, достать спальные мешки и плитки, пока на лагерь-один не опустилась темнота и не сделалось холодно, как на Луне.

Лагерь-два, между снежным карнизом и лавиноопасным склоном, высота около 20 000 футов

Я делаю эти записи для ребят из разведки госдепа и для всех остальных, кто хочет побольше разузнать о жуках: о технологиях мантиспидов, о том, почему они решили отправиться на Землю, об их культуре и религии – то есть обо всем том, о чем они некоторым образом умалчивали на протяжении последних девяти с половиной лет.

Ну, вот вам запись всех разговоров между нами и мантиспидом в тот вечер в лагере-один:

Гэри: «Э… Кан… Канакаридис? Мы подумываем соединить три наши палатки, сварить суп и завалиться спать пораньше. Ты не против, если твоя палатка будет сегодня стоять отдельно? На этой снежной площадке вполне хватит места».

Канакаридис: «Никаких проблем».

Вот и расспросили жука.

Сегодня мы уже должны были забраться повыше. Весь этот долгий день исправно карабкались вверх, но все еще торчим на нижнем участке северо-восточного ребра, надо поднажать, если собираемся в отведенные две недели залезть-таки на эту гору и целыми и невредимыми спуститься с нее.

Все эти «лагерь-один», «лагерь-два», которые я вношу в дневник в наладоннике, – старые словечки из прошлого столетия, когда для покорения восьмитысячника в буквальном смысле требовалась целая армия: для первой американской экспедиции на Эверест в 1963 году снаряжение и припасы таскали более двух сотен людей. Только некоторые пики, на которые совершались восхождения, напоминали формой пирамиду, но зато уж по принципу пирамиды строилась вся логистика: десятки носильщиков притаскивали к горе бессчетные тонны припасов (шерпы в Гималаях, а здесь в Каракоруме в основном балти), потом группы мужчин и женщин вручную поднимали все эти тонны наверх, работая посменно; разбивали лагеря на всем протяжении маршрута, прокладывали путь и помечали его, навешивали перила в буквальном смысле в мили длиной и перемещали группу альпинистов все выше и выше, пока наконец через несколько недель, а иногда и месяцев таких вот трудов всего несколько самых лучших и самых везучих (скажем, шестеро, четверо, двое или даже один человек из тех десятков, которые работали в начале экспедиции) добирались до самого верхнего лагеря (обычно это был лагерь-шесть, но иногда лагерь-семь или даже выше) где-то в начале зоны смерти выше отметки в восемь тысяч метров, откуда можно было пойти на приступ вершины. «Приступ» – в те времена это было подходящее выражение, поскольку для покорения горы была необходима целая армия.