Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Где-то в сотне ярдов позади тем же самым занимались Пол и Канакаридис: Пол шел первым, К. страховал, потом К. шел, а Пол, в свою очередь, страховал, отдыхал и ждал К.

Мы будто были на разных планетах. Никаких разговоров. Экономили дыхание, чтобы, запыхавшись, сделать следующий шаг, четко сконцентрироваться на том, куда вбить ногу и вогнать ледоруб.

В двадцатом веке группа альпинистов могла преодолевать этот траверс несколько дней кряду – они навесили бы перила, то и дело возвращались бы в лагерь-три, чтобы поесть и поспать, а на следующий день путь прокладывала бы другая смена. Мы не могли себе такого позволить. Нужно было преодолеть этот траверс за день и двигаться дальше по ребру, пока держится хорошая погода, или нам конец.

Мне страшно это нравилось.

Часов через пять я вдруг заметил круживших вокруг бабочек. Посмотрел на Гэри, который страховал в двухстах футах впереди и сверху. Он тоже смотрел на бабочек – маленькие цветные пятнышки приплясывали и кружились на высоте двадцати трех тысяч футов над уровнем моря. Как, черт побери, воспримет это Канакаридис? Решит, что такое тут бывает сплошь и рядом? А может, и бывает. Мы, люди, нечасто сюда забираемся, откуда нам знать. Я покачал головой и вернулся к своему занятию – перенести ногу, вбить ледоруб, все выше и выше по невозможному горному хребту.

Когда ближе к вечеру солнечные лучи уже падали горизонтально, мы четверо сошли с ножа в верхней части траверса. Ребро здесь тоже шло головокружительно круто, но расширилось настолько, что можно было стоять. Мы оглянулись на свои следы на заснеженном, почти отвесном склоне. Даже после стольких лет в горах мне до сих пор трудно поверить, что мы смогли оставить эти следы.

– Эй! – завопил Гэри. – Я великан, йопта!

Он смотрел на Синьцзянь и ледник Годвин-Остин в нескольких милях внизу и хлопал руками, словно крыльями.

«Высота его доконала, – подумал я. – Придется дать ему успокоительного, запихнуть в спальный мешок и волочь обратно вниз, словно тюк с бельем».

– Давай, Джейк! – кричал Гэри, все так же хлопая руками в холодном разреженном воздухе. – Побудь великаном!

Я обернулся и увидел, что Пол с Канакаридисом тоже подпрыгивают – осторожно, чтобы не слететь с напоминающего конек крыши хребта, вопят и машут руками. Зрелище впечатляющее – K. в разные стороны размахивал шестью богомольими лапами, их сегменты крутились, бескостные пальцы извивались, будто червяки.

«Спеклись, – подумал я. – Съехали с катушек от кислородного голодания». А потом посмотрел вниз на восток.

Наши тени, растянувшись на целые мили, подпрыгивали по леднику и соседним горам. Я поднял руки. Опустил. Моя тень длиной миль в десять тоже подняла и опустила руки над теневой линией горной гряды.

Так мы и прыгали там – махали, кричали, – пока солнце не село за Броуд-Пик на западе и наши двойники-великаны не исчезли навсегда.

Лагерь-шесть, узкая скальная полка на снежном куполе под вершинной пирамидой, высота 26 200 футов

Теперь уже никто не разговаривает и не убеждает слушать песни. Не прыгает, не вопит, не машет руками. Здесь кислорода едва хватает, чтобы дышать и думать, не то что маяться всякой херней.

За последние три дня и ночи мы почти не разговаривали, пока карабкались к концу расширявшегося северо-восточного ребра – к огромному снежному куполу, а потом уже и по самому этому куполу. Погода держалась тихая и ясная – невероятное везение для конца августа. Из-за того бурана, который задержал нас в лагере-три, снега насыпало много, но мы по очереди торили путь – на высоте десять тысяч футов это нелегкая работенка, а выше двадцати пяти тысяч в буквальном смысле отупляющая.

По ночам палатки уже не сращивали – просто залезали каждый в свою, как в большие спальные мешки. Горячее ели раз в день – сверхпитательный суп, разогретый на одной плитке (остальные мы бросили сразу после того траверса вместе с другим снаряжением, решив, что оно не понадобится нам в последние три-четыре дня), по ночам жевали холодные энергетические батончики, а потом на несколько часов проваливались в холодную беспокойную полудрему, поднимались в три-четыре утра и начинали карабкаться вверх при свете фонариков.

Нас, людей, мучили ужасные головные боли, мозг из-за высоты работал плохо. Полу приходилось хуже остальных (видимо, из-за того, что он тогда едва не обморозился, пытаясь в первый раз одолеть траверс): он сильно кашлял и двигался вяло и медленно. Замедлился даже К. – на этом высоком участке он передвигался в основном на двух конечностях, иногда выжидал минуту или больше, перед тем как поставить ногу.

Почти во всех гималайских горах ребра доходят до са́мой вершины. Но не на К2. Не северо-восточное ребро. Оно закончилось, упершись в снежный купол где-то за две тысячи футов до вершины.

И мы карабкались по снегу, каждый сам по себе, медленно, вяло, в отупении. Никаких веревок или страховки. Если кто-нибудь упадет, лететь в пропасть ему предстоит в одиночестве. Нам было плевать. Выше легендарной отметки в восемь тысяч метров погружаешься в себя, а потом, часто, себя теряешь.

Кислород мы с собой не взяли, даже те облегченные осмотические маски, которыми так часто пользуются в последние десять лет. У нас была одна такая – на случай, если у кого-нибудь наступит критическое состояние, например отек легких или что похуже, но мы оставили ее вместе с плитками, веревкой и другим снаряжением над лагерем-четыре. Тогда это казалось правильным.

Теперь же я мог думать лишь о своем дыхании. На каждое движение – каждый шаг – уходило больше воздуха, чем я мог себе позволить, больше кислорода, чем было в моем организме. Полу, видимо, приходилось еще хуже, но он как-то держался. Гэри шагал уверенно, но иногда останавливался или двигался как-то странно, и было видно, что он страдает от дезориентации и головной боли. Дважды за это утро еще в лагере-шесть его рвало. Ночью мы задремали на пару минут, а потом внезапно проснулись, судорожно глотая воздух, царапая себе грудь руками, было такое чувство, будто нас придавило, будто нечто изо всех сил пытается нас придушить.

Что-то действительно пыталось нас прикончить. Все вокруг. Мы забрались высоко в зону смерти, а К2 было плевать, умрем мы или останемся жить.

По-прежнему держалась хорошая погода, но на подходе были сильные ветра и бураны. Стоял конец августа. В любой день или ночь могла налететь пурга, которая задержала бы нас на несколько недель, и тогда мы бы не смогли ни двинуться дальше, ни спуститься. Просто умерли бы с голоду. Я вспомнил о красной тревожной кнопке в наладоннике.

Мы рассказали о ней Канакаридису в лагере-пять, когда грели суп. Мантиспид попросил дать ему взглянуть на тот специальный наладонник с аварийным маячком. Взял его и зашвырнул из палатки прямо в ночь, в пропасть.