Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Снег еще глубже. Доходит почти до подмышек. Гэри крушит снежное поле ледорубом, молотит по нему руками в перчатках. И полю, и К2 нет до него никакого дела.

Я опускаюсь на колени, опершись на ледоруб, мне все равно, услышат ли остальные, как я всхлипываю, смерзнутся ли от слез веки. Экспедиции конец.

Канакаридис медленно подтягивает свое насекомое туловище, преодолевает последние десять футов кулуара, протискивается мимо прислонившегося к валуну Пола, которого рвет, мимо меня, стоящего на коленях, туда, где рядом с твердой скалой утопает в снегу Гэри.

– Я немного побуду первым, – говорит Канакаридис.

Он крепит ледоруб к обвязке. Его переднегрудь смещается ниже, задние ноги опускаются. Руки (или передние ноги) начинают вращаться – вниз-вперед.

Канакаридис бросается в снежное поле, словно олимпийский пловец, ныряющий с тумбы. Пробирается мимо Гэри, увязшего по самые подмышки.

Жук – наш жук – молотит по мягкому снегу передними сегментами рук, раздвигает его сложенными лодочкой пальцами, крушит одетым в броню верхним сегментом туловища, плывет сквозь снег, гребя всеми шестью ногами.

Он не сможет двигаться в таком темпе. Невозможно. Ни у какого живого существа нет такой силы и воли. До вершины еще семь или восемь сотен футов, склон почти вертикальный.

К. пробивается-проталкивается-проплывает на пятнадцать футов вверх по склону. Двадцать пять футов. Тридцать.

Я поднимаюсь, в висках колотится мучительная боль, вокруг меня – невидимые альпинисты, призраки, витающие в зоне смерти в болезненном сумбурном тумане. Я пробираюсь мимо Гэри и начинаю прокапываться вверх, по следам Канакаридиса, барахтаясь и плывя в проломленной им снежной преграде.

Вершина К2, высота 28 250 футов

На вершину мы поднимаемся все вместе, рука об руку. Все четверо. Там едва хватает места.

Вершинные склоны многих восьмитысячников обрываются вниз снежными карнизами. Случается, после всех трудов альпинист делает последний шаг к победе и падает в пропасть глубиной в целую милю. Мы не знаем, есть ли на вершине К2 карнизы. Как многие другие альпинисты до нас, мы так измотаны, что нам все равно. Канакаридис, который пробил в снежном поле дорогу длиной в шестьсот с лишним футов, больше не может ни стоять, ни идти. Последнюю сотню футов или около того мы с Гэри несем его, подхватив под богомольи лапы. Я с изумлением понимаю, какой Канакаридис легкий. Столько сил, столько мужества, а весит К. при этом не больше ста фунтов.

На вершине нет карнизов. Мы не падаем.

Погода по-прежнему ясная, хотя солнце уже садится. Его последние лучи согревают нас через парки и термскины. Цвет неба насыщенней лазури, намного насыщенней топаза, в разы насыщенней аквамарина. Наверное, для такого оттенка синего нет названия.

Видно далеко загибающийся горизонт. Над ним возвышаются два пика, снежные поля на их вершинах горят оранжевым в закатном сиянии – далеко-далеко на северо-востоке, наверное, где-то в китайском Туркестане. На юге хаотично наползают друг на друга горы и извилистые ледники – Каракорум. Я замечаю идеально очерченный пик – Нанга-Парбат, на него мы с Гэри и Полом поднялись шесть лет назад, а еще ближе Гашербрум. У нас под ногами, под ногами в самом буквальном смысле, Броуд-Пик. Кто бы мог подумать, что его вершина покажется сверху такой широкой и плоской?

Мы вчетвером развалились на узкой вершине, в двух футах от северного обрыва. Я все еще обнимаю Канакаридиса, на первый взгляд кажется, что я подпираю его и не даю ему упасть, но на самом деле я подпираю нас обоих.

Мантиспид издает щелчок, шипение, писк. Качает головой, пробует еще раз.

– Из… извините, – произносит он, и воздух выходит из ноздрей на его клюве с явственно различимым присвистом. – Я хотел… спросить, что нужно делать теперь? Какая традиция? Есть ли церемония? Обязательный ритуал?

Я смотрю на Пола, который, кажется, начал стряхивать с себя вялость. Мы оба оглядываемся на Гэри.

– Надо постараться не облажаться и не сдохнуть, – говорит тот, тяжело дыша. – Альпинисты чаще погибают во время спуска, чем во время подъема.

Канакаридис обдумывает его слова. Через минуту он говорит:

– Да, но тут, на вершине, должен быть какой-то ритуал…

– Триумфальные снимки, – выдыхает Пол. – Надо… щелкнуться на память… чтобы были снимки.

Наш инопланетянин кивает.

– А кто-нибудь… взял устройство? Фотоаппарат? Я не взял.

Гэри, Пол и я переглядываемся, хлопаем себя по карманам, а потом заливаемся смехом. На такой высоте этот смех напоминает кашель трех больных тюленей.

– Ну, значит, никаких триумфальных снимков, – говорит Гэри. – Тогда нужно поднять флаги. Всегда тащи с собой на вершину флаг, такой у нас, людей, девиз.

От длинной речи у Гэри начинает так кружиться голова, что ему приходится минуту сидеть, зажав ее между коленей.

– У меня нет флага, – признается Канакаридис. – У слушающих флагов нет.

Теперь солнце уже действительно почти село, последние его лучи освещают хребты на западе, но наши глупые улыбающиеся лица, перчатки, очки и обледенелые парки все еще ярко горят красновато-оранжевым.

– Мы тоже флаг не взяли, – говорю я.

– Хорошо. Получается, больше делать ничего не надо?

– Просто спуститься живыми, – кивает Пол.

Мы все встаем, чуть покачиваясь, подпирая друг дружку, выдергиваем ледорубы из сияющей снегом вершины и устремляемся вниз по собственным следам, по длинному снежному полю, погруженному в тень.

Ледник Годвин-Остин, высота около 17 300 футов

Вниз мы спустились всего за четыре с половиной дня, включая день на отдых в лагере-три на нижнем участке траверса.

Все это время держалась хорошая погода. После покорения вершины мы вернулись в верхний лагерь, лагерь-шесть под ледяной стеной, только к трем часам ночи, но, поскольку ветра не было, наши следы были отчетливо видны даже в свете фонарей, и никто не поскользнулся, не упал и ничего себе не отморозил.

После этого шли быстро, на следующий день снялись сразу на рассвете, чтобы до темноты добраться до лагеря-четыре на верхнем отрезке ножевидного траверса… пока боги К2 не передумали и не наслали бурю, чтобы запереть нас в зоне смерти.

Было одно происшествие – но уже на нижних склонах; странным образом, случилось это на сравнительно простом отрезке снежного склона под лагерем-два. Мы четверо лезли не в связке, каждый погрузился в свои мысли, окутанный в чем-то даже приятной усталостью, которая часто настигает альпинистов ближе к концу экспедиции, и тут К. внезапно сорвался (может, запутался в собственных задних ногах, хотя потом он это отрицал). Он плюхнулся на живот (ну или на нижнюю часть верхней части туловища), широко раскинув в стороны все шесть ног, его ледоруб полетел в тартарары, а сам Канакаридис заскользил вниз – первую сотню ярдов или около того все бы еще было ничего, вот только потом склон обрывался, а прямо под ним в тысяче футов лежал ледник.