Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

К рассказу «Конец гравитации» это никакого отношения не имеет – я хочу лишь объяснить причину своего скептицизма при знакомстве год назад с европейским продюсером Андреем Ужицей (родом он из Румынии, живет в Берлине, работает часто в России). Он попросил меня написать историю для фильма, который, в частности, будет сниматься на международной космической станции.

– На космической станции, говорите? – ответил я (мы беседовали по телефону). – Ну-ну.

Вслед за этим я узнал, что Андрей Ужица уже сделал один документальный фильм о космосе – «Оторванные от настоящего». Материал для него отсняли друзья-космонавты на борту «Мира» в начале девяностых. Теперь Андрей задумал художественную ленту со съемками в России и на орбите; воздавая должное «Космической одиссее 2001 года» и «Солярису», его фильм в то же время рассматривал бы глубокие психологические и философские вопросы, связанные со скачком человечества в космос.

– Угу, – ответствовал предполагаемый сценарист. – А почему я?

Интуитивная способность к счастливым открытиям, к добру или к худу, вновь вступила на сцену. Несколько лет назад парижский Фонд Картье (Фонд поддержки современного искусства) обратился ко мне с просьбой внести свой вклад в каталог задуманной ими выставки в честь уходящего тысячелетия. Мне предлагалось написать статью о коллекции игрушечных роботов, а также как фантасту поделиться своими мыслями о будущем и о его влиянии на искусство настоящего дня. Я посмотрел фотографии коллекции роботов и всего, что намечалось выставить, – это было потрясающее собрание – и написал требуемое; но по разным причинам мы с женой не попали на эту выставку, длившуюся один месяц, и на сопряженные с ней международные приемы. До сих пор жалею, что пропустил все это. «Каталог» я смутно представлял себе в виде отдельных или скрепленных скоросшивателем листов, но обе мои статьи (английские оригиналы и их французские переводы) вошли в красивые, с твердой обложкой томики, которые не стыдно положить на кофейный столик.

Взгляды фантастов на будущее составили сборник, включавший в себя также интервью с кинопродюсером Андреем Ужицей. Я не смог его прочесть, поскольку мой французский практически не существует в природе, но Андрей мои статьи прочел, наметил меня как потенциального сценариста, ознакомился с несколькими моими книгами… voila! [17] Вот (фр.).

Несколько месяцев мы с Андреем общались только по электронной почте и по телефону. Его идеи относительно фильма (который он предложил назвать «Конец гравитации», хотя у меня уже есть роман «Фазы гравитации») отличались философской глубиной и простирались от эволюции человека до теорий Хайдеггера и Витгенштейна. Я во время наших сеансов спутниковой связи комментировал это таким обычно образом: «Да, Хайдеггер – это хорошо… но немного секса нам бы не помешало. Любовная линия. И парочка взрывов, пожалуй».

Андрей был со мной очень терпелив. В конце концов он заплатил мне за то, чтобы я написал, что мне в голову взбредет. Именно это я и сделал.

Результат Андрею понравился, и следующим моим шагом будет преобразовать это в настоящий сценарий. Андрей хочет, чтобы Нормана Рота сыграл Дастин Хоффман.

Поживем – увидим. Обычно я отвечаю друзьям и журналистам, спрашивающим, когда проза Симмонса появится на экране, так: «Поверю, когда буду сидеть в кино, жевать попкорн и увижу заключительные титры».

Небольшое отступление.

Несколько лет назад мы с Карен были в гостях у Стивена и Табби Кингов (они снимали дом в окрестностях Боулдера). Той весной Кинг делал для Эй-би-си многосерийный ремейк своего «Сияния». Сериал снимался в отеле «Стэнли», Эстес-парк, всего за несколько миль от моей хижины. Кинги сняли на несколько месяцев дом и часто приглашали нас посмотреть отснятые видеокадры. В их числе была и та замечательная сцена, где Стив во фраке и белом галстуке, в роли мертвого, полуистлевшего дирижера оркестра, буквально срывает с себя лицо, но делает это недостаточно быстро – и в кадр попадет гример, чьи пальцы хватаются за маску и расшвыривают во все стороны сгустки крови и разлагающуюся плоть.

В разгар просмотра, когда все запихивались попкорном и хохотали, мы со Стивом обменялись ухмылками (у него она, должен признаться, вышла маниакальнее, чем у меня), и я сказал:

– Черт, разве у нас не лучшая работа на свете?

– И это сходит нам с рук, – добавил Кинг.

Вот именно.

Каждый из нас с ходу понял, что имел в виду другой. В тот момент речь шла не о работе сценариста, а о писательской работе как таковой. О том, чем мы зарабатываем себе на жизнь. Нам платят за то, что мы сочиняем свои опусы и заставляем других это читать, а плотников – строить декорации, а актеров – учить роли, а художников и гримеров – выдумывать образы, вылупившиеся из нашего воображения, нашей мечты и наших страхов. Оба мы хорошо сознавали, что выбрали для себя занятие, которое с самого детства любили больше всего: исследовать свои страхи и осуществлять свои интересы, рассказывая истории, играя в игры, зазывая других ребят в лес, чтобы играли в войну по нашим правилам – бегали, стреляли, падали, умирали и опять поднимались так, как придумали мы, – и что теперь нам за то же самое еще и платят.

Подозреваю, что Уильям Шекспир – мужчина серьезный и честолюбивый, судя по всему, хотя и погулять не дурак, если верить Бену Джонсону, – порой ухмылялся про себя тому, как все они (королева Елизавета, Иаков I, публика и актеры) спускают все это ему с рук.

Йельский профессор Гарольд Блум в последние годы был моим литературным наставником, Вергилием, ведущим меня не только по блистательному лабиринту Шекспира и «Западного канона», но и по концентрическим кругам того, что наша Эпоха Ресентимента в области политики и научной идеологии норовит превратить то ли в ад, то ли в интеллектуальную пустыню. Все это тоже пройдет: семиотически-деконструктивистские нападки на историю и рассказчика, вспышки незрелой феминистической ярости, неоисторическая заносчивость и постмарксистский вандализм, нацеленные на любой объект, разжигающий их озлобление.

Вернувшись от одинокого голоса Гарольда Блума назад, к солидным критикам эпохи романтизма Гарольду Годдарду и Э. С. Брэдли, а затем еще дальше, к всегда милому голосу Уильяма Хэзлитта, мы убеждаемся, что даже у Шекспира были свои любимцы. Шекспир, этот мастер того, что Джон Китс называл негативной способностью, никогда не показывает нам, что думает он сам о политике, религии, монархии, о безумии, любви и отчаянии, зато его персонажи являют нам как яркие, так и легкие оттенки всех этих граней человеческого существования. (Я согласен с шекспироманским мнением Блума, что Шекспир в самом реальном смысле изобрел наше современное понятие человеческой личности.) И некоторые из этих персонажей должны представлять нам творческую сингулярность по имени Уильям Шекспир лучше, чем все остальные.