Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Фальстаф не олицетворяет жизненную силу – он и есть эта сила. Гамлет не отражает глубины человеческой личности – он заново определяет, что такое личность. Яго не играет в злодея – он побивает самого Сатану по части злодейской креативности. Розалинда не просто упражняется в остроумии – она расширяет границы веселого юмора. Король Лир не исследует нигилизм – он падает в его пучину и увлекает за собой нас.

Оставшиеся мне десятилетия или годы я планирую провести, перечитывая и заново открывая Шекспира (наряду с другими любимыми мной авторами, очень немногочисленными), однако печальная истина ясна мне и без того. Как сказал один ученый о квантовой физике, а другой об экологии: «Это не сложнее, чем мы думаем, – это сложнее, чем мы можем подумать».

На самом деле мы ничегошеньки не знаем о человеке, которым был Уильям Шекспир, и никогда не узнаем, если будем искать его в его героях. Был ли он самоуглубленным, как Гамлет? Честолюбивым, как Макбет? Мудрым, как Розалинда? Был ли он антисемитом, на что намекает изображенный им Шейлок? Презирал ли он идею всеискупляющей любви, как позволяют предположить столь многие его пьесы? Преклонялся ли перед разрушительной силой выпущенной на волю любви, как позволяет предположить не меньшее количество пьес? Был ли он бисексуалом, как позволяют предположить «Сонеты»?

К чему я вообще завел речь о Шекспире? Или о Стивене Кинге?

Я не хочу панибратствовать ни с тем ни с другим, но мы состоим в одном профсоюзе. Между нашими способностями пролегают световые годы, но заботит нас троих одно и то же. И рано или поздно – слишком рано для нас, слишком поздно для наших посмертных читателей (мало кого из нас будут читать после смерти!) – тому, кто нас ищет, придется заглянуть в те энергетические приливные озерки, которые мы оставим за собой, – иначе говоря, в наших героев.

Я пишу эти строки в ранние часы и месяцы XXI века под скрежет грозной машины академической критики, запущенной мертвыми руками французских пигмеев, таких как Мишель Фуко и Жак Деррида. Франция, которая за весь XX век, вполне вероятно, не дала миру ни великих писателей, ни великих книг, тем не менее берется судить обо всей литературе начала двадцать первого путем простого отрицания значимости писателей, реальности персонажей, трансцендентной мощи языка и самой литературы. «Они, – пишет Том Вулф в своем недавнем эссе, имея в виду Фуко, Деррида и всю их ликантропическую рать, – начали с гиперобобщения, истолковав высказывание Ницше в том смысле, что абсолютной истины нет, а есть много правд, служащих инструментами различным группам, классам и силам. От этого деконструктивисты перешли к доктрине, объявляющей язык самым коварным инструментом из всех возможных. Долг философа они видят в том, чтобы деконструировать язык, обнажить его скрытые программы и тем помочь жертвам американского истеблишмента – женщинам, бедным, цветным, гомосексуалистам и деревьям твердых пород».

О деревьях твердых пород Шекспир, кажется, не сказал ничего, хотя действие его любимых комедий «Как это вам понравится» и «Сон в летнюю ночь» происходит в чудесном лесу, густом и темном. Но он оставил нам отпечаток своего уникального сознания, своих умственных интересов и чисто человеческих аппетитов – все это сохраняется во временно́й капсуле его пьес, как в многогранном зеркале, показывающем нам (как показывало ему) проблески человеческого потенциала с именами Гамлет, Яго, Фальстаф, Клеопатра, Розалинда и Лир.

Мои собственные герои, дорогие мне одному, возможно – даже наверняка, – сильно уступают в масштабности вышеназванным, но для меня они значат так много именно из-за сходства своих разнообразных искривлений с шекспировскими характерами, и треснутое зеркало собственного изобретения показывает мне людей (ладно-ладно, не людей, а литературные персонажи, но точные слова или социальная энергия Фуко никогда не заменят нам человечности), показывает мне фигуры с именами: Ричард Бедекер, Мелани Фуллер, Джо Лукас, Джереми Бремен, Дуэйн Макбрид, Корди Кук, Поль Дюре, Рауль Эндимион, Энея, Дейл Стюарт, Роберт С. Лузак.

А теперь и Норман Рот.

Сэмюел Джонсон дал как-то простой рецепт ясного мышления, который подходит и для ясности видения: «Прежде всего очистите свой ум от ханжества».

То, что видит Норман Рот в «Конце гравитации», и то, чего он не видит, но прозревает сквозь неспособность видеть, быть может, и не назовешь всеохватывающим взглядом. Это всего лишь попытка умирающего человека в конце одной из коротких человеческих эр увидеть все ясно, как Рембрандт, чей пронзительный взгляд устремлен через миры и время.

Увидеть все целиком; иначе – распад и отчаяние.

В тридцати восьми тысячах футах над арктическими льдами Норману Роту снится сон о невесомости.

Отец учит его, четырех– или пятилетнего, плавать в океане, около их летнего домика на Лонг-Айленде. Рот лежит на спине в соленой воде, в твердой люльке отцовских рук, и заставляет себя не напрягаться. Волны разбиваются о берег, и мальчик, хоть и нервничает, старается дышать в такт прибою. «Расслабься, – говорит отец. – Просто лежи на воде, и все. Пусть море за тебя работает. Сейчас я тебя отпущу».

И он отпускает, но держит руки наготове на случай, если ребенок уйдет под воду. Ребенок под воду не уходит. Он качается, поднимаясь и опускаясь на длинных волнах, крепко-накрепко зажмурившись, раскинув в стороны ручки и ножки. Не открывая глаз, он улыбается, охваченный ужасом и радостью. В ушах гремит прибой.

Рот открывает глаза. Шум прибоя переходит в шум вентилятора в затемненном салоне первого класса «Боинга-747», и Норман Рот уже не ребенок, а усталый мужчина средних лет. Потерев глаза, он поправляет вентилятор у себя над головой и снова их закрывает.

Затемненная больничная палата. Рот, по виду того же возраста, что и в самолете, сидит у постели умирающего отца в самые темные часы ночи. Старик уже несколько дней в коме. Измученный, одинокий во мраке, Рот прислушивается к его трудному дыханию – оно не так уж отличается от шума прибоя, накатывающего на давно забытый лонг-айлендский пляж. При тусклом свете Рот бросает взгляд на часы.

Отец внезапно садится. Его открытые глаза смотрят на что-то в изножье кровати. В них нет страха, только интерес – очень большой интерес.

Пораженный Рот, придвинувшись, обнимает отца за худые, изглоданные раком плечи:

– Папа?

Отец, не обращая на него внимания, продолжает смотреть. Потом медленно поднимает правую руку и указывает на что-то у себя в ногах.

Рот смотрит, но там ничего нет. В ушах гремит прибой.

В московском аэропорту Шереметьево Рота встречает симпатичная женщина. Она представляется как доктор Василиса Иванова, его гид и переводчик в течение всей поездки. Обмениваясь с ним рукопожатием, она видит, как застыло на мгновение его лицо, и спрашивает: