Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

«Ничего, – сказал старик, помахав им на прощание своей обожженной рукой. – Ничево».

– Я знаю теперь, кого вы мне напоминаете, – говорит Рот Василисе на следующее утро, за завтраком.

Ночью у него болело сердце после перелета, водки и перенапряжения. Он проснулся, задыхаясь, нашаривая нитроглицерин. Он думал, что сейчас его сердце остановится навсегда. Оно не остановилось, но в шоке пробуждения он запомнил свой сон, сон-воспоминание, и теперь рассказывает его Василисе.

Когда Норману Роту было одиннадцать, его родители, как и каждое лето после его рождения, сняли коттедж на тихом берегу Лонг-Айленда. В этой летней еврейской колонии среднего класса мальчик всегда играл на пляже один, но в то лето соседний коттедж заняла новая семья, Клагманы, где была двенадцатилетняя девочка.

В обычных обстоятельствах юный Рот не обратил бы на нее никакого внимания, но мальчишек поблизости нет, ему одиноко, и он проводит свои дни с Сарой – сперва неохотно, потом дожидаясь нового дня с нетерпением настоящей дружбы.

Девочка в выгоревшем купальнике, вступившая в пору созревания, и мальчик в шортах, которому до этого еще далеко, вместе играют, плавают, катаются на велосипедах, ищут ракушки, выходят в море на маленькой лодке «Птица солнца», которую дает им отец Нормана, ходят в маленький местный кинотеатр, прячутся в пустых лодочных сараях, когда идет дождь, а в ясные ночи лежат рядышком в дюнах и смотрят на звезды. Купальный плотик в двадцати метрах от берега – место их встреч, их клуб, их летний домик.

К середине августа, когда на горизонте черной тучей начинает маячить учебный год, Норман и Сара неразлучны.

В их последний вечер на пляже, перед разъездом в разные города и в разные школы, Сара берет Нормана за руки, и они становятся коленями на остывший песок. Над маяком светит полная луна. Прибой тихо плещет о берег. Колокольчики на лодках и фарватерных буйках позвякивают от колыхания волн.

Она целует его. Он так поражен, что молчит и только смотрит. Она берет его лицо в холодные мокрые ладони и целует еще раз.

Без смеха, с полной серьезностью она освобождается от своего выгоревшего купальника. Поворачивается спиной – при луне видны две белые полоски на лопатках и ягодицах, – входит в воду и плывет к плоту.

Мальчик, помедлив всего секунду, встает и снимает плавки. Лунный свет ложится на гладкую, безволосую кожу. Он плывет к плоту вслед за девочкой.

Плот слегка качается на волнах. Они ложатся ногами в разные стороны, соприкасаясь мокрыми макушками. Взрослый Рот, как бы паря над ними, видит обнаженных мальчика и девочку – он совсем ребенок по сравнению с ней. Луна высвечивает набухающие бутончики ее грудей, лобок припорошен темным пухом.

Некоторое время оба молчат. Потом девочка поднимает руки, выгнув кисти, как балерина. Мальчик, глядя на луну, тоже поднимает руки, и их пальцы, встретившись ощупью, переплетаются.

– На следующее лето, – еле слышно за шумом прибоя говорит она.

– На следующее лето, – обещает он.

– Вы романтик, мистер Рот, – говорит Василиса за завтраком.

– Если б вы читали мои книги или слышали моих трех бывших жен, то убедились бы в обратном.

– Книги я читала. – Василиса улыбается уголком губ. – И слышала рассказы о ваших женах. – Помолчав немного, она добавляет: – Если бы это случилось с русскими детьми, конец истории был бы несчастливым.

– Так и вышло.

Рот рассказывает, как мальчик провел зиму. Дети не обменялись адресами, не обещали писать друг другу – они решили приберечь свою дружбу до лета, до пляжа и моря; он рассказывает о месяцах болезненного, в буквальном смысле, ожидания, доходящего почти до безумия в последние недели и дни перед той датой, к которой обе семьи договорились приехать на остров.

Выскочив из машины, мальчик бежит к коттеджу Клагманов. Он стучит, и ему открывает незнакомая женщина, не Сарина мать.

– А, Клагманы, – говорит она. – Они отказались от аренды. Зимой у них случилась трагедия, и они не захотели возвращаться сюда. Их дочь умерла от пневмонии.

– Совсем по-русски, – замечает Василиса. – Но чем же я вам напомнила эту девочку? Я на нее похожа?

– Ни капельки.

– Может быть, я говорю как она?

– Нет.

– Может быть, вам представляется, что Сара стала бы доктором наук, когда выросла? Или захотела бы стать космонавтом?

– Тоже нет. Не знаю. – Рот разводит руками, поймав себя на неуклюжем подражании изящному Василисиному жесту.

Когда он кладет руки на столик, Василиса наклоняется и накрывает своей ладонью его.

– Зато я знаю, – говорит она.

За день до встречи Нового года и за день до намеченного отъезда Рота их везут на северо-восток от города в ЦПК, Центр подготовки космонавтов имени Гагарина, известный и в ЦУПе, и в НАСА как Звездный городок.

– Норман, – говорит Василиса, когда они, свернув с автотрассы, едут через густой лес из сосен и берез по пустой двухполосной дороге, – я читала ваши книги. Они очень мрачные. Один наш журналист назвал вашу последнюю книгу «каббалой о смерти». Может, поэтому они всегда были популярны в России.

Рот негромко смеется:

– Думаю, скорее, потому, что они написаны с атеистической точки зрения. Я еврей, но при этом атеист. Мои книги – глас вопиющего в бессмысленной вселенной, ничего более.

Василиса качает головой:

– При советском режиме, вероятно, они разрешались именно из-за этого, но сейчас, когда вся Россия пропахла ладаном, они стали еще популярнее.

– Уж не обвиняете ли вы меня в скрытой сентиментальности, Василиса? – снова смеется Рот. – Или в подпольной духовности?

– В сентиментальности – нет, а вот в духовности – возможно.

Рот трясет головой и смотрит в ветровое стекло на приближающиеся ворота Звездного городка.

За серебристыми воротами с контрольно-пропускным пунктом лес продолжается, а потом его вдруг сменяет городская площадь с большим памятником Гагарину. За площадью – кучка домов, странно напоминающих американские: Василиса говорит, что они построены действительно для американцев-астронавтов, проходивших здесь подготовку перед отправкой на «Мир». Они проезжают мимо круглого здания, где стоит самая большая в мире центрифуга, мельком видят проспект Героев (весьма скромный, белый от снега, без всяких статуй) и останавливаются перед Музеем космонавтов.

Василиса демонстрирует Роту припаркованные машины с номерами от 1 до 125; цифры показывают как официальный порядковый номер владельца-космонавта, так и очередность его отправки в космос.

Водитель открывает дверцу, и Рот с Василисой быстро проходят по снегу в тускло освещенный холл. Они сдают пальто, бросают взгляд на большую фреску с изображением Гагарина и поднимаются по лестнице в зал главной экспозиции, где бюст покойного космонавта будто бы стережет порядком запылившиеся витрины. Василиса переводит некоторые надписи и заголовки. Последние экспонаты, говорит она, взяты с места гибели Гагарина: его самолет разбился во время обычного тренировочного полета в марте шестьдесят восьмого, через семь лет после 108-минутного витка вокруг Земли. Рот видит обгоревшую фотографию Генерального конструктора Королева, бумажник, в котором она лежала, такие же обгоревшие водительские права. Тут же пробирка, наполненная землей и пеплом с места крушения.