Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Для толпы низкорослых не существовало преград. Коридор заполнился сотнями детей. Они испускали воинственные крики и атаковали, подпрыгивали, пытаясь протиснуться ближе. Даже консультант, кажется, выкрикнул: «Нет!» – вместе с испуганным директором и детективами.

Лейтенант Бейкер исхитрился достать из кармана рацию. Врубил настройку, большим пальцем поискал нужную частоту. Чья-то маленькая рука вышибла рацию у него из ладони, а кто-то покрупнее навалился ему на спину.

Последним на полу оказался сержант Деннинг. Детвейлер в последний раз видел его под копошащимися школьниками, чертовыми малявками, девчонками, наравне с мальчишками прыгающими, скачущими, навалившимися на свою жертву плотной массой.

Никто не устоял на ногах. Мастик закрыл лицо руками, хотя так не должен поступать директор школы, остальные прикрывали почки и гениталии, хотя полицейские обычно так себя не ведут.

Бейкер и Детвейлер уже прощались с жизнью, раздавленные под весом детей и их маленьких ног в кедах, но ужасное мгновение миновало, толпа схлынула, школьников как ветром сдуло.

– Что за черт, – выругался здоровяк Даннинг, самый сильный в полицейском участке. Он сплюнул кровь через разбитую губу.

Капитан Детвейлер встал на колени и отполз к стене.

Разумеется, консультанта и след простыл. Его унесло цунами, состоящее из детей. Детвейлеру потребовалась минута, чтобы найти свою рацию. Он обнаружил ее в фонтанчике с питьевой водой.

Он вызвал лейтенанта, отвечающего за оцепление.

– Никого, сэр, – раздался голос лейтенанта. – Только толпа детей прошла мимо, когда кончились занятия.

Мистер Мастик попытался встать, не сумел и осел на плитки пола. Он слышал сообщение по рации. Глупо моргая, директор посмотрел на часы:

– Но школа закрывается через двадцать минут…

Детвейлер, Бейкер и остальные направились к двери. Коридор был пуст, как бывает пуст только пустой школьный коридор.

– Мы обыщем здание, – сказал Даннинг и взялся за рацию – дать указания полицейским, оцепившим здание, и вызвать подкрепление.

Капитан Детвейлер кивнул, минуту постоял в дверях. Стремительно опускались ранние декабрьские сумерки. Воздух пах в точности так, как в его детстве, когда пулей вылетаешь из школы на улицу после уроков. Внезапно капитану показалось, что его школьные годы не так далеко, как он привык думать, хотя, Господь свидетель, многое из тех лет он был бы не прочь не вспоминать никогда.

Детвейлер взглянул на Бейкера, который просто отбросил свою армейскую рацию.

– Какой сегодня день, Билл?

Бейкер хмуро посмотрел на него:

– Четверг.

– Да нет, какое число? – Детвейлер махнул рукой. – Мне нужно для доклада.

– Седьмое декабря, – ответил лейтенант.

Полицейские в форме бежали к зданию школы, обшаривали кусты, выдвигались в сторону городского парка через дорогу. Детвейлер заметил мигалки прибывающих полицейских машин. Где-то завыла сирена.

Мистер Мастик стоял на пороге, глядя во тьму. Внезапно он обернулся, на лице директора застыло странное выражение.

– Первый день войны.

Трое детективов посмотрели на него как на сумасшедшего. Темнело. Из парка в холодном вечернем воздухе донесся звук – четкий, резкий, внезапно прервавшийся. Это был звук, который не спутать ни с чем, – смеялись дети.

Мы вылетели в Бухарест, как только там прекратилась стрельба, и приземлились в аэропорту Отопени сразу после полуночи 29 декабря 1989 года. Нашу группу из шести человек, состоящую исключительно из мужчин и представляющую полуофициальный «Международный наблюдательный контингент», поспешно провели через шумную сутолоку послереволюционной таможни и усадили в автобус Национального бюро по туризму. От аэропорта до города было девять миль. Отец Пол, священник, приглашенный в группу для символического разнообразия состава, указал на два пулевых отверстия в заднем стекле автобуса, но стоило нам выехать на освещенную кольцевую развязку, как доктор Эймсли его переплюнул, просто ткнув пальцем в окно.

На обочине главной дороги, там, где обычно ожидают пассажиров такси, стояли танки советского образца. Их длинные стволы смотрели в сторону въезда в аэропорт. Вдоль всего шоссе, а также на крыше аэропорта громоздились мешки с песком, натриевые лампы подсвечивали каски и винтовки солдат-охранников желтоватым светом, погружая лица в густую тень. Прочие люди – кто в армейской форме, кто в разномастной одежде революционного ополчения – спали возле танков. На миг у меня возникла полная иллюзия, будто бы тротуары завалены мертвыми румынами. Я замер, не дыша, и медленно выдохнул, лишь когда один из «мертвецов» пошевелился, а другой закурил.

– На прошлой неделе они отбили несколько контратак войск госрежима и сил секуритате, – шепнул Дон Уэстлер, наш сопровождающий из американского посольства. По тону чувствовалось, что тема щекотливая, примерно как секс.

Раду Фортуна, маленький человечек, представленный нам в аэропорту в качестве гида и уполномоченного переходного правительства, повернулся на своем сиденье и расплылся в широкой улыбке, словно ни секс, ни политика нимало его не смущали.

– Они убивать много секуритате, – громко произнес он и улыбнулся еще шире. – Три раза люди Чаушеску штурмовать аэропорт, и три раза их убивать.

Дон Уэстлер кивнул и вяло улыбнулся – разговор явно его напрягал. Доктор Эймсли высунулся в проход. Свет последней натриевой лампы упал на его лысину, и секунду спустя мы окунулись во мрак пустынного шоссе.

– Значит, с режимом Чаушеску покончено? – спросил Эймсли у Фортуны.

Во внезапной темноте я видел лишь слабо поблескивающие зубы румына.

– Да-да, конец, – подтвердил он. – Чаушеску и его суку-жену везти в Тырговиште, чтобы… как это по-вашему… отдать на суд. – Раду Фортуна снова засмеялся, и этот смех прозвучал одновременно как-то ребячески и жестоко.

Я невольно поежился. В автобусе не топили.

– Их отдавать на суд, – продолжал Фортуна, – и прокурор спрашивать: «Вы оба есть сумасшедшие?» Понимаете, если Чаушеску и его жена есть сумасшедшие, военные могут просто запирать их в сумасшедший дом на сто лет, как делают наши русские друзья. Понимаете? Но Чаушеску говорить: «Что? Меня назвать сумасшедший? Как вы посметь! Это грязная провокация!» И мадам Чаушеску говорить: «Как вы можете такое сказать матери своего народа?» Тогда прокурор решать: «О’кей, вы не есть сумасшедшие, вы сами это подтвердить». И солдаты тянуть соломинки, потому что все хотят это сделать. Счастливчики выводить Чаушеску с его мадам во двор и стрелять им в голову много-много раз. – Фортуна радостно хихикнул, будто вспомнив любимый анекдот. – Да, режиму конец, – сказал он доктору Эймсли. – Несколько тысяч секуритате, они могут еще не знать и убивать людей дальше, но скоро это закончится. Но есть проблема больше: что делать с каждым третьим, кто шпионить на старое правительство, а?