Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

– Влад Цепеш – это кто? Герой войны?

В салоне было так темно, что я едва различал контуры лица Берри в нескольких дюймах от себя.

– Дракула, – сказал я представителю АТТ.

Берри разочарованно выдохнул, откинулся на спинку сиденья и пристегнул ремень: болтать начало всерьез.

– Влад Колосажатель, – прошептал я, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Из-за отсутствия электричества морг охлаждался самым простым и доступным способом: все высокие окна были открыты настежь. Свет из них лился жидкий, словно бы темно-зеленые стены, мутные стекла и плотные низкие тучи его скрадывали, однако этого вполне хватало, чтобы разглядеть ряды трупов, наваленных поперек столов и занимавших почти каждый дюйм кафельного пола. Чтобы подойти к Фортуне и врачу-румыну, стоявшим в центре, нам пришлось осторожно пробираться обходным путем, стараясь не задевать босые ноги, белые лица и раздутые животы. В длинном зале находилось по меньшей мере триста-четыреста тел… не считая нас.

– Почему этих людей не похоронят? – гневно вопросил отец Пол, прикрывая нос шарфом. – Их убили больше недели назад, так?

Фортуна перевел вопрос тимишоарскому медику, тот пожал плечами. Фортуна сделал то же самое.

– Одиннадцать дней пройти, как секуритате это делать, – сказал он. – Похороны скоро. Как это сказать… местные власти хотеть, чтобы западные журналисты и важные персоны, как вы, это видеть. Смотрите, смотрите. – Фортуна обвел помещение широким жестом, словно шеф-повар, гордый подготовленным банкетом.

На столе прямо перед нами лежал труп старика, чьи кисти и стопы были ампутированы чем-то не слишком острым. Низ живота и гениталии были обожжены, а разверстые раны на груди напомнили мне фотографии марсианских каналов и кратеров, сделанные космическим зондом «Викинг».

Румынский доктор заговорил, Фортуна перевел:

– Он сказать, секуритате забавляться с кислотой. Понимаете? А это…

На полу лежала молодая женщина. Она была полностью одета, но платье от груди до лобка было разодрано. То, что я поначалу принял за слой рваных, пропитанных кровью лохмотьев, оказалось алыми стенками вспоротого живота и матки. У нее на коленях, словно отброшенная кукла, лежал семимесячный плод. Нерожденный мальчик.

– Сюда, – позвал Фортуна, перемещаясь по лабиринту ног, и показал вниз.

Ребенку, вероятно, было лет десять. Тело пролежало на холоде не меньше недели, отчего кожа мальчика приобрела вид вспученного, испещренного мраморными разводами пергамента. Запястья и щиколотки были обмотаны колючей проволокой, руки стянуты за спиной с такой силой, что плечевые суставы полностью вывернуло. В глазных впадинах копошились мухи, уже отложившие яйца, из-за которых казалось, будто на глазах у мальчика белые защитные очки.

Почетный профессор Паксли сдавленно всхрапнул и, шатаясь, двинулся прочь из зала, едва не спотыкаясь о трупы, выложенные на общее обозрение. На миг мне почудилось, что заскорузлая старческая рука одного из мертвецов вцепилась ему в штанину.

Отец Пол сгреб Фортуну за лацканы пальто, почти приподняв маленького румына над полом:

– Какого черта вы все это нам показываете?!

Фортуна ухмыльнулся:

– Вы еще не все посмотреть, святой отец. Идемте.

– Чаушеску называли вампиром, – сказал Дон Уэстлер, присоединившийся к нам позже.

– Здесь, в Тимишоаре, все и началось, – поведал Карл Берри, попыхивая трубкой и окидывая взглядом серое небо, серые здания, серую слякоть на улицах и серых людей, передвигавшихся в тусклом свете.

– В Тимишоаре грянул финальный взрыв, – уточнил Уэстлер. – Волнения среди молодежи все больше усиливались. Создав это поколение, Чаушеску в прямом смысле слова сам подписал свой смертный приговор.

– Создав это поколение? – Отец Пол нахмурил лоб. – Поясните.

Уэстлер пояснил. В середине шестидесятых Чаушеску запретил аборты, прекратил импорт оральных контрацептивов и внутриматочных спиралей и объявил, что долг каждой женщины перед государством – рожать детей. Что более важно, правительство установило поощрительные выплаты и сократило налоги для тех семей, которые последовали призыву увеличить рождаемость. Семьи, где было меньше пяти детей, наоборот, обкладывали штрафами и душили налогами. По словам Уэстлера, в период между тысяча девятьсот шестьдесят шестым и семьдесят шестым годом рождаемость выросла на сорок процентов, при этом резко увеличилась и младенческая смертность.

– Этот самый избыток двадцатилетних к концу восьмидесятых годов и обеспечил движущую силу революции, – рассказывал Уэстлер. – У них не было ничего: ни работы, ни возможности получить высшее образование, ни даже шансов обзавестись нормальным жильем. Именно они устраивали первые акции протестов в Тимишоаре и других городах.

Отец Пол кивнул:

– Какая ирония… Но все вполне закономерно.

– Само собой, – продолжал Уэстлер, останавливаясь у железнодорожного вокзала, – большинству крестьянских семей не хватало средств, чтобы прокормить ораву детишек… – Он дипломатично умолк.

– И куда девали этих детей? – спросил я.

Вечер был совсем ранний, однако дневной свет уже превратился в зимние сумерки. Этот участок центрального проспекта Тимишоары не освещался. Где-то на путях прогудел тепловоз.

Дон Уэстлер молча покачал головой, Фортуна шагнул ближе.

– Сегодня вечером мы ехать на поезде в Себеш, Сибиу, Копша-Микэ и Сигишоару, – сообщил улыбающийся румын. – Вы узнаете, куда деваться дети.

Свет за окнами вагона медленно угас, зимний вечер перешел в зимнюю ночь. Поезд ехал через горы, чьи острые вершины изрядно стерлись от времени. То ли это был Фэгэраш, то ли Бучеджи – по предыдущим поездкам я не запомнил. Унылая картина жавшихся друг к другу деревушек и покосившихся ферм скрылась во тьме, которую лишь изредка прорезали огоньки керосиновых ламп в далеких окошках. Внезапно до меня дошло, что сегодня канун Нового года, последняя ночь тысяча девятьсот восемьдесят девятого, и с рассветом наступит то, что принято считать последней декадой тысячелетия… однако за окном расстилался пейзаж века семнадцатого. Единственными проявлениями цивилизации после нашего вечернего отъезда из Тимишоары были военные грузовики, мелькавшие на заснеженных дорогах, да иногда еще провода, змеившиеся над деревьями. Вскоре и эти разрозненные знаки исчезли, и остались только деревни, керосиновые лампы, стужа и редкие повозки на резиновом ходу, запряженные тощими клячами, которых погоняли возницы, закутанные в темные кафтаны из грубой шерсти.

Потом опустели даже деревенские улицы, мимо которых без остановок мчал поезд. Хотя часы не показывали еще и десяти вечера, многие деревушки были погружены в кромешную тьму. Прижавшись лицом к окну, я потер заиндевелое стекло и увидел, что деревня, которую мы проезжаем, мертва: постройки снесены бульдозерами, каменные стены обвалены, фермы порушены.