Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

– Астма, – подсказал Берри.

– Да, маленькие детки болеть астма. Рождаться с сердцем… вы называть это… деформатированное?

– Деформированное, – поправил Берри.

Я остановился в сотне ярдов от черного забора и черных стен завода. Деревня позади нас напоминала карандашный эскиз в черно-серых тонах. Сквозь закопченные сажей окна не пробивался даже свет ламп.

– Фортуна, почему это «мой» город? – спросил я.

Он вытянул руку, показав на завод. В линиях его ладони уже чернела сажа, манжет белой сорочки стал серым.

– Чаушеску больше нет. Завод больше не производить шины для Восточной Германии, Польши, Советского Союза… Вы хотеть? Хотеть делать вещи для вашей компании? У нас нет… как это вы говорить… надзор за охраной окружающей среды, нет запрет на вредное производство… вы бросать отходы куда угодно, делать все, как вам угодно. Вы хотеть?

Я долго стоял на черном снегу и, наверное, простоял бы еще дольше, если бы гудок поезда не возвестил, что до отправления осталось две минуты.

– Возможно, – сказал я. – Но только возможно.

Мы побрели по пеплу назад.

Назавтра Дон Уэстлер, отец Пол, доктор Эймсли, Карл Берри и наш нобелевский лауреат, профессор Леонард Паксли, рейсом компании «Таром» улетели из Сигишоары в Бухарест. Я остался. Утро выдалось пасмурное: тяжелые тучи, бежавшие над долиной, окутывали горные хребты рваной туманной дымкой. Серый камень городских стен с их одиннадцатью башнями сливался с серым небом, накрывая средневековое поселение плотным куполом мрака. Закончив поздний завтрак, я наполнил термос, пересек старую площадь и одолел сто семьдесят две ступеньки крытой Лестницы Школяров, что вела к дому на Музейной площади. На железных дверях винного погреба висел замок, узкие двери первого этажа были забраны тяжелыми ставнями. Старик, сидевший на другой стороне улицы, рассказал, что ресторан уже несколько лет закрыт, что власти собирались превратить этот дом в музей, но потом решили, что иностранные туристы не захотят платить валютой за осмотр какой-то развалюхи, пусть даже и той, в которой пятьсот лет назад жил Влад Дракула. Иностранцы предпочитали большие старинные замки на сотню миль восточнее, поближе к Бухаресту, – замки, построенные несколько веков спустя после исчезновения Влада Цепеша.

Я снова перешел улицу, дождался, пока старик покормит голубей и уйдет, а потом отодвинул тяжелый затвор ставней. Окошки в дверях были такими же черными, как душа Копша-Микэ. Двери оказались заперты, но я поскребся в вековое стекло.

Раду Фортуна впустил меня и провел внутрь. Почти все столы и стулья были сгружены на грубую деревянную стойку, и от них к закопченным потолочным балкам тянулась паутина. Фортуна взялся за один стол, поставил его в центре помещения, потом смахнул пыль с двух стульев. Мы уселись.

– Вам понравилась поездка? – спросил он на румынском.

– Да, – ответил я на том же языке и добавил: – Но, по-моему, вы слегка переигрывали.

Фортуна пожал плечами. Он зашел за стойку, протер от пыли две пивные кружки и поставил их на стол.

Я кашлянул:

– Вы еще в аэропорту признали во мне члена Семьи?

Мой бывший гид расплылся в улыбке:

– Разумеется.

– Но как? – Я нахмурил брови. – Я провожу много времени на солнце, чтобы поддерживать загар. Я родился в Америке.

– Манеры, – пояснил Фортуна, употребив румынское слово. – Ваши манеры слишком хороши для американца.

Я вздохнул. Пошарив под столом, Фортуна достал винный бурдюк, но я сделал отрицательный жест и извлек из кармана пальто свой термос. Разлил содержимое по кружкам. Раду Фортуна кивнул. Вид у него был столь же серьезный, как и в последние три дня. Мы чокнулись.

– Будем здоровы, – сказал я. Напиток оказался хорош: свежий, сохранявший температуру тела. До свертывания, когда появляется привкус горечи, было еще далеко.

Фортуна опорожнил кружку, вытер усы и удовлетворенно кивнул.

– Ваша компания купит завод в Копша-Микэ? – осведомился он.

– Да.

– А другие заводы… в других Копша-Микэ?

– Да, – подтвердил я. – Либо же наш консорциум обеспечит им европейские инвестиции.

Фортуна улыбнулся:

– Инвесторы из Семьи будут счастливы. Пройдет четверть века, прежде чем эта страна позволит себе роскошь волноваться об экологии… и о здоровье нации.

– Десять лет, – сказал я. – Экологическая сознательность заразна.

Фортуна шевельнул руками и плечами – особый трансильванский жест, которого я не видел много лет.

– Кстати, о заразе, – продолжал я. – Ситуация в приютах просто кошмарная.

Маленький человечек кивнул. Тусклый свет из дверного проема падал на его лоб, за спиной чернела темнота.

– В отличие от вас, американцев, мы не имеем возможности использовать плазму… или частные банки крови. Должны же были власти создать хоть какой-то запас.

– Но СПИД… – начал я.

– Будет локализован, – произнес Фортуна. – Благодаря гуманистическим порывам вашего доктора Эймсли и этого священника, отца Пола. Целый месяц в новостных программах «Шестьдесят минут», «Двадцать на двадцать» и всех остальных, какие появились на вашем телевидении со времени моего последнего приезда в Штаты, будут идти спецвыпуски. Американцы сентиментальны. Общественность разразится негодованием. В Румынию рекой потечет финансовая помощь от различных организаций и скучающих богатых бездельников. Резко подскочит число усыновлений, семьи станут выкладывать бешеные деньги, чтобы переправить больных детей в Америку, местные телеканалы будут брать интервью у рыдающих от счастья мамочек…

Я кивал.

– Медики – ваши американские, британские, западногерманские – толпами потянутся в Карпаты, Бучеджи и Фэгэраш… Ну а мы «выявим» много других приютов и больниц, найдем такие же изоляторы. Через два года с распространением СПИДа будет покончено.

Еще раз кивнув, я негромко заметил:

– Но вместе с детьми из страны уедет значительная часть ваших… запасов.

Фортуна с улыбкой пожал плечами:

– У нас есть еще. Всегда есть еще. Даже в вашей Америке, где подростки убегают из дома, а фото пропавших детей печатают на молочных пакетах, так ведь?

Я опорожнил кружку, встал и шагнул к свету:

– Эти времена прошли. Выживание равняется умеренности. Всем членам Семьи пора это усвоить. – Я повернулся к Фортуне, и мой голос прозвучал злее, чем я ожидал: – А иначе что? Снова массовое заражение? Бурный рост Семьи, более быстрый, чем рост раковых клеток, более агрессивный, чем СПИД? Ограничивая свою численность, мы поддерживаем баланс. Если допустить… бесконтрольное размножение, то в мире не останется добычи, одни охотники, обреченные на вымирание, как когда-то кролики на острове Пасхи.

Фортуна поднял руки, выставив перед собой ладони: