Геннадий Михеев - Карта русского неба

Дверь, как будто здесь логово Кощея, адски скрипнула, в щели показался блин Алениного лица. Она удивленно и одновременно испуганно пялилась на Ивана, не зная, как реагировать. Неловкость прервал он:

- Просто так зашел. Здравствуй. - И натужено улыбнулся.

- Да. Да... Хорошо. Подождите, я сейчас...

Сзади послышалось чье-то брюзжание: "Кого там нечистая принесла? Гони, гони на..." И отборный мат.

Дверь захлопнулась. Ждать пришлось минут десять. Чтобы не стошнило, вышел во двор, все украшение которого состояло из помойной ямы и ржавой детской горки. Иван чувствовал, как из окон за ним наблюдают. Даже лениво было оборачиваться и смотреть, кто. Иван уже было решил плюнуть на свою жалость, но Алена таки изволила выйти. В черном платье, наскоро и нелепо накрашенная:

- Пойдемте в горсад...

- Куда скажешь. Ну, в общем-то я ненадолго.

- Вы уж простите, мама больная, лежачая. В квартире бардак. Да и характер у нее...

- Все нормально. Просто, хотел узнать - как ты, что.

- Ничего особенного, никакого движения. А вы, Иван Александрович, изменились.

- За последние дни, Аленушка, много всего случилось. Слишком много. Скорее всего, я возвращусь к научной деятельности. Поступило выгодное предложение. Я покидаю страну, буду преподавать там...

- То есть... – В голосе кубышки чувствовалась тревога.

- В лучшем университете планеты Земля. - Иван соврамши. На самом деле, все еще только в планах. Надо еще сочинить резюме на "ангельском" языке и разослать их в Йель, Сорбонну, Кембридж, или еще в какой-нибудь научный серпентарий. Уже одно только представление о том, что его бывшие коллеги узнают, что Хвастов - профессор какой-нибудь суперпуперхрени, греет душу.

- Рада за вас. И... спасибо за то, что и меня вы научили мыслить. Я стала много читать, теперь иначе гляжу на все это...

- Ты еще молода. Тебе учиться надо, куда-нибудь поступить. Уверен, из тебя получится хороший педагог.

- Из меня получится разве что хорошая... ничего уже из меня не получится.

- Аленушка, я тебе завидую. У тебя - в отличие от меня - еще вся жизнь впереди. - Иван уже и прикидывал: вот как бы свести колобка с корреспондентишкой. А что... а вдруг?

- Да. Я знаю.

Господь испытывает тех, кого любит, и обижает тех, кого не любит. Какая неправильная истина! Разве бог, если он, конечно, есть, не любит всех в равной мере? Да и вообще: внешнее уродство - обида или испытание? Обижены разве только лишенные какого-либо дара. Все остальное – лишь внешние признаки.

- Аленушка, ты очень одаренная, умеющая мыслить. Не твоя вина в том, что обстоятельства не позволяли развиться твоим талантам. Но у тебя есть главное богатство на Земле: время. И зря ты. Депрессуха - не лучшее подспорье в жизни...

Они вошли в пустынный горсад. Вывороченные скамейки, грязь, сырость. Видимо, ночью была дискотека. Одинокая старуха лениво прибирала бутылки. Девушка долго молчала. Остановившись, они оказались лицом к лицу. Точнее, Алена уткнулась носом в его грудь. Ту самую, которую совсем недавно ласкала Рита.

- Иван Александрович... если вы что вообразили себе, смею сообщить: я вас не люблю. Не люблю... Но вы мне интересны. Как личность, человек, свалившийся в наш городок из другого мира. Вы много знаете, научили меня... нет... все не то, не то...

- Ты говори, говори. Знаешь… только сейчас понял. Ты для меня как дочь. Всегда мечтал о такой дочери. И мне больно за твою судьбу. Я слушаю, говори.

Иван опять лгал. И может быть и нет. Он и сам запутался. Хотя... кажется сейчас его слова похожи на правду. Из всех душ в этом городке Аленина ему ближе всего. А по большому счету, это же касается всей Вселенной. Просто, хотелось сказать этому почти святому существу что-то приятное.

- Иван Александрович, любви нет. Нет. Я это поняла в результате общения с вами. То, что мы привыкли называть любовью, есть всего лишь наши воля и представление. Вот, вы представили себя моим отцом. На самом деле, вам угодно потешить персональное самолюбие. Ну, как с кошкой поиграть: погладить, чтобы руку лизнула. А я не нуждаюсь в приятном слове. Тем более отцу не за что было бы гордиться мною. Дурочка, служит на почте... ямщицей. Если честно, мне ничего вообще от вас теперь уже не надо. Все, чем вы могли меня одарить - вы уже одарили. За что вам спасибо.

- Мне думается, Аленушка, ты неверно судишь, и это по горячности твоей души.

- Не имею цели вам понравиться или наоборот. Просто говорю, что думаю. Если даже и ошибаюсь, это моя ошибка. Дайте мне самой совершить свои ошибки. И если время - богатство, величайшее благо - право говорить что думаешь.

- Вот видишь... ты убеждена в том, что знаешь свои подлинные мысли. Я же знаю только то, что ни черта не знаю.

- У меня такое ощущение, что черта-то вы как раз знаете...

...В этот момент, в дальнем конце горсада изрядно бухой Витек изливал душу клюющему носом синяку:

- Ты пойми, чудак... Они появляются, дурят ее - и исчезают. Их задача - обдурить как можно больше мечтательных провинциальных девиц и превратить их в мадам Бовари. Помню Маргариту еще десятиклассницей. Так светилась жизнью, какое у нее было легкое дыхание! И постепенно, пропуская через себя зло... ты слышишь меня, чумло?

- Ах, да... я - пас. - Очнулся синяк.

Виктор плеснул водки в пластмассовый стакан, так неловко сжал, что стакан треснул. Жидкость потекла по жилистым пальцам. Страстно глотнув из горла, журналист продолжил:

- Зло, значит. Оно оседает как в фильтре. Зло никуда не исчезает, копится. Рита загрязнилась. Очистить бы. Но...

- Ничего не проходит зря, дружок. - Вдруг отчетливо произнес собутыльник.

- Вот это правильно. Но я очищу. Тот моральный урод исчезнет рано или поздно. Умник, млин, профэссор. А Рита останется. У нас будет семья, появятся дети. Рита будет хорошей матерью. А дети наследую ее красоту и мой ум.

- Не боишься, что все выйдет строго наоборот?..

- Чумло и чумло. Это неважно. Главное - правильно воспитать.

- В нелюбви, дружок, правильно не воспитаешь...

Две стихии

Окрестности районного центра, живописное место, где краешек леса упирается в излучину реки. Именно здесь Иван когда-то встретил Маргариту. Идут двое. Одного из них легко узнать: тот самый чернявый тип, дозволивший Хвастову называть его Манделой. Выглядит усталым, осунувшимся - как будто после изнурительной болезни. Идет согнувшись, будто против урагана, все время глядит себе под ноги.

Второй - неизвестный. Это мужчина лет 40-45, полноватый, с округлыми плечами, волнистыми, но коротко подстриженными волосами. Он все время нелепо двигает ручищами - будто не знает куда их деть. Лопату бы ему в руки, а лучше - отбойный молоток.

Двое весьма оживленно дискутируют. Утренний воздух доносит некоторые особо резко сказанные слова до противоположного обрывистого берега, отражает - и уносит эхом в чашобу. Оба не стесняются в выражениях, но нецензурщину я опускаю.