Сергей Яковенко - Омут

Я улыбнулся, и мы чокнулись.

– За душу человеческую, – провозгласил Гена.

– За любовь, – добавил я.

Мы снова выпили, теперь я не отказался, и стало чуть легче. Я представил, как этот человек всю свою жизнь, по сути, проводит в одиночестве. Всю жизнь! Среди двигающихся, говорящих, мыслящих тел. Всю жизнь с людьми без толики человечности. Один. Мне стало его жаль, но в то же время я понимал, что оказался в гораздо худшем положении. Он уже не помнит, что жизнь может быть другой. Я же сюда попал, уже успев полюбить так, как, наверное, любить нельзя. И в этот момент я сильно почувствовал… почувствовал и осознал, что не хочу так. Не хочу один! Пусть в том, в моём мире, не осталось самых дорогих мне людей, но, даже несмотря на это, в нём я не был одиноким. Пусть я не хотел замечать очевидной поддержки Лёхи, пусть мне никто больше не был нужен, но там были люди. Настоящие! Живые! Любящие! Люди, которым нужен был я! Которые меня любили! А я их бросил… Бросил маму, бросил друга, Фила бросил. А ведь им теперь так же тяжело, как и мне. Они потеряли родного человека! Дорогого! Нужного!

Чем больше я обо всём этом думал, тем больше ругал себя за то, что сделал. Почему я не задумывался о таких очевидных вещах, пока не столкнулся с этой реальностью? Не знаю… Возможно, потому, что, потеряв семью, я и сам стал пустым и бездушным.

– Вернуться не пробовал? – Я заискивающе посмотрел Гене в глаза.

– Куда? – удивился тот, но, уловив ход моих мыслей, нахмурился. – В болото, что ли?

Я едва заметно кивнул, продолжая пытливо всматриваться в его глаза и стараясь не упустить ни единой эмоции на лице собеседника. Он напрягся, сцепил пальцы в замок, опёрся локтями о стол, всем корпусом подаваясь вперёд, и, глядя на меня исподлобья, тихо, но твёрдо сказал:

– Даже не думай. – Он застыл, словно статуя, лишь едва заметно поигрывая желваками, и для пущей убедительности повторил, выделяя каждое слово по отдельности: – Не вздумай!

Наступила тишина. Эта немая дуэль продолжалась ещё с полминуты, после которой Гена сдался и, закрыв глаза ладонями, тихо запричитал:

– Ой, дурак… Ой, дурак! Слушай, тебе мало, что ли? А? Не натерпелся, ёлы-палы?! Чего ты хочешь добиться, подумал вообще?! – Он начинал заводиться, постепенно переходя на повышенный тон. – Тут жена твоя, дитё, ёлы-палы!.. Живые, здоровые! Мало тебе?! Хотел, чтоб живые?! Так вот они! Чё тебе ещё надо?!

– Это не они, Гена…

– Да как же не они?! А кто же, ёлы-палы?! Ты-то их узнал как-то! Значит, они! Ну, отмороженные чуток… И что? Или тебе лучше, чтобы вообще никаких не было? Ты вообще думал, что тебя ждёт с той стороны? Что с тобой будет, если живой останешься? Куда попадёшь? Ты с какого такого перепугу вообще решил, что обратно вернёшься? А если это ворота в одну сторону? А? Меня вот назад откинуло, тебя тоже… Ещё на годок назад хочешь? Валяй! И чего добьёшься? Куда попадёшь? Опять в какую-нибудь дыру? А там уже, Коля, не бездушные будут. Там чего-нибудь похлеще нарисуется! Как бы к безмозглым не попал, ёлы-палы! Вот тогда запоёшь! Только поздно будет. Ты от кого добра-то ждёшь? От чего, ёлы-палы? Ты от болота благословения искать собрался? Или до сих пор не понял, с чем связался?

– А у тебя есть догадки?

– А чего тут гадать? Чего гадать-то, Коля? Зло это! Зло, самое настоящее! И затягивает оно, как тот омут. Зовёт всё дальше идти, всё глубже в него нырять. Заставляет! Понимаешь? И будет, сука, заставлять, пока ты его сам к такой-то матери не пошлёшь. – Гена засопел, переводя дыхание после пламенной речи, а затем добавил уже чуть спокойнее: – Я послал и не жалею… – Он заглянул в свой стакан, отставил его в сторону, взял со стола большую эмалированную кружку и, наполнив её на две трети, молча опрокинул в себя. Утерев рукавом выступившие от крепкого напитка слёзы, продолжил убеждения: – Плюнь! Не дёргайся! Подожди, в конце концов. Тебя ж никто отсюда не гонит. Ты от ментов прячешься? Так пересиди у меня! Тебя тут искать не будут. Отсидишься чуток и возвращайся! Живи! Жизни радуйся, ёлы-палы! Дочку расти! Попробуй воспитать то, чего в ней сейчас нет. Ну а что? Вдруг получится?! – Язык его начинал заплетаться, и становилось трудно разобрать, что он говорит. – Сам подумай: ты знаешь обо всём, что в ближайшие полгода здесь происходить будет. Так заработай на этом бабок, заживи, как человек! Да тут такие дела крутить можно! Мама не горюй, ёлы-палы! Девок своих обеспечь и горя не знай! – Гена смолк, явно ожидая от меня согласия с его словами, но я молчал. Он махнул рукой и пробасил: – Что с тобой говорить… Дурак ты и есть дурак… – Гена глубоко вздохнул и отвернулся, уставившись мутными глазами в темноту двора.

Повисла тишина, нарушаемая лишь трелью сверчков и… Среди этого стрёкота я едва различил ещё что-то. Нечто неестественное, чужое. Какой-то низкий гул.

Мой собутыльник громко сопел и сидел, едва заметно пошатываясь. Его веки то медленно опускались, то так же медленно поднимались. Эликсир полностью овладел рассудком комбайнёра, и Гена определённо готовился постичь нирвану.

Я хотел было возобновить прерванный разговор, но заметил, что гул усилился. Это было нечто похожее на приближение большого самолёта на пропеллерной тяге. Я взглянул на Гену, но тот, сложив на столе массивные ручищи, упал на них лицом. Что-то ему говорить теперь было бесполезно. Я с тревогой огляделся по сторонам, однако безлунная ночь была настолько непроглядной, что рассмотреть что-то не представлялось возможным. Земля завибрировала, посуда на столе стала подпрыгивать, выплёскивая самогон из стаканов и опрокинув бутылку.

– Что это?! – вскочив с лавки, прокричал я. – Гена, твою мать! Проснись! Что за хреновина происходит?

Гудело и сотрясалось всё. Отовсюду доносился отчаянный лай собак, иногда срывающийся на визг. Пьяный комбайнёр не менял позы, словно ничего необычного и не происходило. Со скрипом отворилась дверь дома, но в проёме никого не оказалось. Дверь распахнулась от вибрации. Стёкла в окнах дребезжали, и казалось, в любой момент могли рассыпаться на мелкие осколки. Я расставил руки в стороны, стараясь удерживать равновесие на дрожащей земле. Воздух сильно наэлектризовался, одежда и волосы начали слабо потрескивать и искрить крошечными разрядами. Ощущался запах озона. Свет лампы становился всё ярче. По спине прошла волна холода, а когда нижнюю челюсть от невыносимо низкого гула начало сводить судорогой, раздался оглушительный хлопок, и всё внезапно стихло. Будто по команде умолкли собаки, сверчки и прочая живность. Гена лежал лицом на столе и тихо похрапывал. На огороде кто-то сильно кашлял. Я отошёл в сторону от яркой лампы и, привыкнув к сумеречному свету, попытался всмотреться в ночную тьму, но ничего, кроме чёрных силуэтов фруктовых деревьев, растущих в конце огорода, не увидел. Решил подойти поближе и вышел на огород.