Джоуи Грасеффа - Дети Эдема

– Да уж, если бы Грач не вырубил сегодня своего напарника, меня бы пристрелили.

– Мой брат – хороший человек. Зеленорубашечником он стал, чтобы… выручить меня. Я едва не проговариваюсь, что обратила внимание на его заминку, и вижу, что есть вещи, о которых он предпочитает умалчивать, но вовремя прикусываю язык и перевожу разговор на другую тему.

– Не могу заставить себя поверить, что и впрямь смотрю на второрожденного. Конечно, я всегда предполагала, что я – не единственная, есть и другие, но никогда не рассчитывала встретиться с кем-нибудь из них. И сколько же в городе таких, как мы?

– Не знаю. – Он пожимает плечами и, не давая мне поинтересоваться, видел ли он других второрожденных, спрашивает сам:

– Как ты забралась так далеко от дома?

Легкая тень подозрения.

– Вы что, знаете, где я живу?

– В одном из внутренних кругов, надо полагать. Именно там Грач наткнулся на тебя. Или ты на него.

Я не могу сдержать улыбки, а его ответная улыбка заставляет меня покраснеть. Не могу оторваться от его глаз. Он такой же, как я! Знакомство с Ларк – это потрясающе, но тут что-то совсем иное. Как если бы я обрела семью. Родных людей. Самое себя, в конце концов.

– Ты куда направлялась, когда зеленорубашечники засекли тебя? – настойчиво расспрашивает он.

Я открываю рот, чтобы ответить, но что-то удерживает меня от откровенности. Меня захлестывает неведомое, удивительное чувство товарищества, мне хочется ему верить, но в то же время я понимаю, что вызвано оно, это чувство, лишь тем, что он тоже – второрожденный. Или кажется им. Все случившееся сделало меня подозрительной. Я видела человека с глазами змеи. И если возможно такое, то почему бы Лэчлэну не надеть контактные линзы, делающие его похожим на второрожденного? Что, если все это – ловушка?

– Просто на разведку вышла, – уклончиво говорю я. – Села на автолуп, заблудилась, ну и… оказалась здесь.

Он кивает, но не факт, что верит мне.

– В городе таким, как мы, непросто.

– А как вам удалось продержаться так долго? – спрашиваю я. – Вы с семьей живете?

Он прикусывает губу, и от этого неожиданно становится гораздо моложе на вид.

– Нет. – В коротеньком этом слове заключена целая жизнь.

– Расскажите, – мягко прошу я.

Он начинает говорить, и к концу рассказа к глазам у меня подступают казавшиеся давно выплаканными слезы.

Он не близнец, он родился по случайности. Большинство женщин после родов стерилизуют, но если есть сомнения в том, что первенец выживет, им сохраняют способность к деторождению до тех пор, пока не решат, что опасность гибели первенца миновала, а это как минимум несколько лет. Предполагается, что контроль над рождаемостью налажен на все сто процентов, но, оказывается, ничего стопроцентного не бывает. Грач родился преждевременно и в младенчестве был очень слаб (хотя впоследствии более чем компенсировал свою физическую форму). Лэчлэн был зачат через два года после рождения Грача, и родители – средней руки предприниматели, владельцы небольшой сети продовольственных магазинов – решили сохранить его, а потом укрыть.

– В целом я жил, как, должно быть, жила и ты, – одиноким, всегда беспокойным, всегда немного чем-то недовольным, и про то, что происходит в мире, слышал только от брата, которого этот мир принял с распростертыми объятиями. Родители, насколько я могу судить, любили меня, баловали. Все было хорошо – по большей части. Но теперь-то я понимаю, как тяжело им приходилось жить в постоянном страхе перед арестом. Это были смелые люди… но недостаточно смелые. Все это время они подыскивали для меня приемную семью.

– А как же иначе, – киваю я с пониманием. – Ведь это единственный способ обеспечить второрожденному нормальную жизнь.

– До тех пор, пока мы не откажемся от того, что считается нормальным, – говорит он, и в глазах его вспыхивает искорка страстной решимости.

В общем, родной дом он оставил десяти лет от роду и переехал жить к другой семье. Даже когда тебе шестнадцать, смириться с такой перспективой совсем нелегко, а быть оторванным от семьи в нежном десятилетнем возрасте – такое и вообразить невозможно. Родители расписывали мальчику, какая замечательная жизнь ему предстоит, скрывали слезы, и маленький Лэчлэн всячески старался сделать вид, будто ему не страшно. Может, и впрямь все будет не так уж плохо, говорил он себе.

Но получилось хуже, чем можно было себе представить. Гораздо хуже.

В подробности он не вдавался. Да какая-то часть меня их и не желала знать. Но судя по тому, как он весь напрягся, упомянув об этом, жизнь оказалась тяжелее, чем я способна себе вообразить.

– Меня заставляли делать это, – бесцветным голосом сказал он. – И грозили, что, если я проговорюсь, сдадут властям. Меня и всю мою семью. И я не мог отказаться. По крайней мере, тогда, ведь мне было всего десять.

Предполагалось, что опекуны достанут ему на черном рынке линзы, чтобы он мог жить нормальной жизнью. Но не тут-то было, линз ему так и не купили. Он думает, что они просто прикарманили деньги, полученные от его родителей. Так что и новый дом оказался ловушкой, хотя ночами он часто покидал его, делая то, что его заставляли делать.

Когда ему исполнилось шестнадцать, приемный отец умер, и Лэчлэн, оставил новый дом с тем, чтобы больше сюда не вернуться. Прямо этого сказано не было, но у меня сложилось впечатление, что он как-то причастен к смерти приемного отца. Когда он говорит о нем, его мощные кулаки сжимаются и разжимаются.

Он вернулся домой, может, и не рассчитывая на то, что новая жизнь будет походить на прежнюю, но хотя бы надеясь, что родители его поддержат, укроют, что они и понятия не имели, на какую жизнь обрекли его, отдавая в новую семью. Грач встретил его смехом сквозь слезы. Он разыскивал брата с того самого момента, как тот исчез из дома. Однако же родители…

Десять лет, прожитых в постоянном страхе, оказались для них чрезмерным испытанием, а последние шесть принесли отдохновение. Они прямо заявили Лэчлэну, что ему здесь не рады. И захлопнули перед ним дверь.

– С тех пор я жил на улице, Грач делал для меня все, что только было в его силах. Я кое с кем познакомился, научился выживать. Теперь все не так уж плохо.

Я бы выказала большее сочувствие его рассказу, но говорит он ровно, сухо, и мне кажется, что слишком откровенного изъявления чувств он сейчас бы, пожалуй, и не принял. Что же касается меня, то сама мысль о том, что другие тоже страдают, вроде как немного притупляет мою собственную боль. Мне хочется рассказать о матери, снять с души тяжесть. Но я все еще не могу заставить себя довериться ему полностью.

– Хорошо иметь свой дом, людей, на которых можно положиться, – говорит он. – У тебя ведь все это есть, верно?