Свен Карстен - Землемер

На этой патетической ноте собрание было объявлено закрытым, господа штабные потянулись в буфет освежиться рюмочкой коньяку, а бедняга Апфельбаум, размазывая по лицу сопли и слезы, отправился в свой блок, чтобы написать письмо матери, надеть парадный мундир и застрелиться. К чести его надо сказать, что лейтенант ни того, ни другого, ни третьего так и не сделал, а просто выпил в уединении сортира полбутылки отвратительного крестьянского самогона и уснул, не раздеваясь на своей жесткой походной кровати. Утром он проснется помятый, опухший, с головной болью и желанием жить дальше, назло полковнику Мюллеру, но, по возможности, не попадаясь начальству на глаза. Он заречется посещать штабные заседания и, как это ни удивительно, зарок свой выполнит. Прискорбное же состояние дел в «Молодежном Союзе» не будет беспокоить его и дальше, так как он знает — этому покойнику уже не помочь никакой гальванизацией.

Полковник Мюллер, совершенно обессилевший, остается сидеть в холодном зале, перед горой накопившихся за время его отсутствия неподписанных бумаг и большой кружкой темного пива. Пиво он привез из столицы, он купил там по безобразно завышенной цене целый бочонок берлинского, чтобы посмаковать его с приближенными офицерами, но из-за тряски в вагоне нежный напиток пришел в полную негодность и пиво теперь остается только вылить к свиньям.

Как известно, последнюю неделю полковник провел в Берлине в ожидании доклада у первого лица империи. По мнению полковника, результатом доклада, честного, хотя и неполного, мог быть только немедленный арест, трибунал и расстрел по законам военного времени. Группа «Вест-Вест» была уже месяц как выключена из процесса, ничего не производила и лишь потребляла, сроки ремонта многократно отодвигались, единственным действенным решением могло быть только полное отключение подачи сжатого воздуха во все узлы машины, но на эту радикальную меру без санкции Берлина никто не отваживался. Именно этого разрешения и надеялся добиться у Императора полковник Мюллер, если не для себя, то хоть для своего преемника.

Аудиенция состоялась лишь вчера и длилась десять с половиной минут. Кайзер принял полковника Мюллера вместе с четырьмя другими старшими офицерами, руководителями групп «Норд-Норд», «Норд-Вест», «Зюд-Вест» и «Зюд-Зюд». Император произнес краткую речь, смысл которой сводился к тому, что «в эту тяжелую минуту, невзирая на происки и благодаря самоотверженности, должны и дальше крепить», похвалил всех за хорошую службу и наградил каждого из присутствующих орденом святого Стефана с мечами и лентами. Далее награжденные были приглашены в соседнюю залу на небольшой фуршет, где, уже в одиночестве и не присаживаясь, они подкрепились канапешками, выпили под разговоры вполголоса по литру шампанского на брата и затем тепло попрощались, чтобы разъехаться по своим частям. Начальник группы «Зюд-Зюд» сказал перед расставанием, что Кайзер в последнее время почти потерял интерес к идее использования расчетных пневматических машин в военном деле, увлекшись новым прожектом — созданием огромной воздухоплавательной армии, способной при необходимости даже на бомбежку побережья Северо-Американских Штатов. В Альпийских де ущельях строятся уже гигантские ангары и станции заправки дирижаблей водородом. Конечно, до объявления полномасштабной воздушной войны пройдет еще не один год, но начало уже положено. Поэтому полковник Мюллер может не особо беспокоиться, временные неудачи на вверенном его попечению участке — совершеннейший пустяк и мелочь по сравнению с тем, что ждет Европу и весь мир в недалеком будущем. Так что, отключайте напор, коллега, и не комплексуйте. Друзья вас подстрахуют. Никаких срочных результатов от вас не ждут, наши ребята под Парижем застряли надолго и вашей вины в том никто не видит, что и доказало сегодняшнее награждение. Эти ордена, на самом деле, можно считать приказом — не надоедать больше Императору напоминаниями о допущенных им ошибках в тактике и стратегии технического прогресса.

В вестибюле дворца полковник Мюллер, предварительно убедившись, что его никто не видит, снял с шеи пахнущую свежей эмалью награду, обмотал ее черно-желтой орденской лентой и засунул в необъятный карман форменных галифе. При ходьбе орден царапал ногу, но выкинуть его совсем полковник, конечно же, не решился. Уже на вокзале он все же сунул в урну обтянутую красным бархатом картонную коробочку из-под ордена и ему стало немного полегче на душе. Потом, в поезде, он все гадал, был ли проставлен на коробке порядковый номер, который позволил бы следствию определить владельца и повесить на него всех собак по Закону об оскорблении величия.

Этим вечером полковник долго не мог уснуть. До Бранденбурга поезд точно придерживался расписания, но потом, минута за минутой начало накапливаться опоздание, на сортировочных станциях зачем-то отцепляли и снова прицепляли вагоны, потом где-то посреди полей состав полчаса стоял — пропускали внеплановый литерный. Полковник только вздыхал, ворочаясь на диване своего офицерского купе. Четкая, расписанная по минутам, отлаженная работа немецких железных дорог осталась в прошлом, в Германии мирного времени. Военные потоки, все эти солдатские эшелоны, составы с боеприпасами, пушками, лошадьми, блиндированные поезда, бессмысленно шныряющие туда-сюда литерные — все это перегрузило систему, довело ее до крайнего напряжения, сделало невозможными плановые ремонты и замену изношенных частей, и теперь гигантский колосс медленно разрушался, кренился, проседал на своих глиняных ногах. Стальная проволока его нервной системы еще поставляла информацию перегревшемуся мозгу, еще пел ветер в его извилинах, еще блестели его глаза-гелиографы, но смертельная инфекция уже поселилась в нем, раздирая его разум противоречивыми командами, топя в водоворотах бесконечных циклов, доводя до шизофрении, до безумия. Что-то было неправильно с самого начала, думает полковник, где-то мы крепко ошиблись.

Станции, разъезды, стрелки, водокачки, свистки паровозов, хрипы перронных репродукторов, перекличка обходчиков, стук молотков по вагонным буксам, шипение перегретого пара — вся эта завораживающая музыка и медленный, но неумолимый морок движения через гигантскую неспящую страну постепенно отнимают у полковника силы к жизни и желание понять, где именно была допущена ошибка. Он погружается в оцепенение, проваливается в сон, глубокий, как омут, он возвращается домой, в детство, в безопасность и тепло колыбели.

Я забыл надеть сеточку на усы, вспоминает он. Эта неуместная мысль тут же тает и размазывается на границе сознания. Последний отчетливый образ — это Франка, ее смеющиеся глаза, ее маленькая сладкая грудь.