Яна Завацкая - Рассвет 2.0

— Один, — сказал я мрачно.

— И он в одиночку или, может быть, с марсианской ячейкой, решил устранить несчастного планетолога? Тогда почему вопросы не возникли у совета базы?

— Вопросы и возникли. Расследование проведено.

Я в принципе понимал мать. Но я представлял примерный ход мысли того же Цзиньши. Этот гад буквально отравил мне жизнь! Раньше мне такое не пришло бы в голову. А сейчас будто слышал негромкий, ироничный (мне кажется, он должен быть таким) голос Золотого Льва:

« А кто сказал, что решение об устранении неугодных не было принято на самом высоком уровне и не распространялось тайно? Представь закрытое совещание Мирового Совета. Тайно сформированную комиссию, которая отбирает самых верных, самых лояльных членов ОЗ, способных провести ликвидации. Больше об этом никто не знает. И каждая ликвидация должна выглядеть как естественная авария. Для чего, спросишь ты? А для того, чтобы была навеки устранена даже самая минимальная опасность инакомыслия! Конечно же, только для блага большинства !»

Но ссора возникла не по этой причине. Я сдал назад, поняв, что мать все равно ничего не знает о современной ОЗ. Либо она права во всем — либо питает наивные иллюзии. Так что никакой информации я от нее не получу.

Поссорились же мы из-за Ершовых-Сысоевых. Мать решила, что мое взвинченное и почти параноидальное состояние связано как раз с ними. Кстати, доля истины в этом есть, хотя я и не взвинчен. Но просыпаться регулярно от стуков и шумов среди ночи, чувствовать себя стесненно днем, не иметь места, где ты можешь отдохнуть и расслабиться, да еще подозревать, что это всерьез и надолго — не самое здоровое занятие. Может, когда все эти проблемы немного рассосутся, есть смысл действительно отдохнуть в санатории.

И нет, все-таки я не избалованная неженка. Мы два года прожили в одной, кстати, довольно тесной комнатке с Вэнем. Никаких проблем с расслаблением у меня не было. Я при Вэне чувствовал себя прекрасно. Тут в другом проблемы.

Мать, однако, не стала меня жалеть, а прочитала нотацию о том, что я потакаю самому омерзительному, буржуазному по сути поведению. Я сказал:

— Ну да. Витька ведет себя неправильно. Он плохой. У него уже отобрали детей, и поверь, они действительно переживают, им больно. Что ты еще предлагаешь — запереть его под замок? Выгнать в лес? Создать отдельный концлагерь? Может, вообще устранить — ну а что, буржуазное же поведение, классовый враг!

Это было уже излишним. Мать вышла из себя и даже начала орать. Я тоже повысил голос. В общем, получилось омерзительно и некрасиво. Мать напомнила, сколько их поколение, и особенно мой отец, сделали и отдали ради нашей нормальной счастливой жизни, и как я неблагодарно, безобразно ко всему этому отношусь, и что она очень рада, что отец этого всего никогда не услышит, потому что для него это был бы крах всего. Она-то уже привыкла и смирилась. Я объяснил, что всю мою жизнь я все время кому-то должен. Постоянно должен быть благодарным, у меня нет никакой собственной жизни, собственных убеждений, я сын героев, но самому стать героем у меня нет вообще никаких шансов, поэтому я всегда буду каким-то недоделанным пеньком и ничтожеством в сравнении с ней. Мать даже сказала, что в таком случае я действительно ничтожество…

Просто ужасный скандал. У нас, кажется, никогда такого не было. Что теперь — мне вообще с ней не разговаривать? Я как-то не могу этого представить. Блин, внезапно вот только так начинаешь понимать, что ты любишь свою мать. Я люблю ее даже не как маму — детство, обнимашки — я люблю ее просто так. Безмерно на самом деле уважаю как человека, она классный человек, редкий, удивительный. Сильная, умная, мудрая даже. Добрая. И вот мы так нелепо, так дико поссорились. Зачем я говорил ей все эти ужасные вещи? А она — зачем она себя так вела? Как будто ей вообще на меня плевать… может, она и не любит меня вовсе — она же тоже давно сепарировалась. Произвела на свет сына, а он вырос и оказался ничтожеством. Хотя бы по сравнению с этим Станиславом, в честь которого она меня назвала. И который за нее жизнь отдал. Не говоря об отце — тут и сравнивать нечего. И меня она презирает.

Блин, но даже если она меня презирает, я все равно хочу ее видеть. И я бы пошел, несмотря ни на что, и попросил бы прощения, и все такое. Но для этого мне надо выгнать Витьку с Камилой — а я не могу. Не потому, что характер слабый — мог бы и выгнать, но потому что я и сам не знаю, правильно ли это. Куда им идти — ведь некуда.

А она убеждена, что правильно — выгнать.

Я сидел как дурак перед монитором и мысленно размазывал по нему сопли. Потом я оставил пока эту проблему — не навеки же мы с ней рассорились. Надо было еще позвонить Еве. В больнице же сказали — готовить коллег к худшему, а позвонить Еве я по-любому просто обязан.

Но сначала я написал Марселе, спросил коротко, как дела. Она совсем исчезла после нашего похода на каток, мы лишь один раз обменялись с ней краткими сообщениями. Марсела не откликнулась, видно, была занята.

Лицо у Евы было веселое, глаза сияли. Переживания она уже подзабыла.

— Ну как ты? — спросил я. — Нормально?

— Да, Славик, спасибо, что позвонил! Слушай, я в больнице прямо боюсь спрашивать — как там Кэдзуко?

Я осторожно раскрыл ей положение дел. Сказал, что все очень серьезно, и что надежды мало. Меня даже совесть начала мучить, потому что блестящие глаза Евы быстро потухли, и на счастливом лице возникла озабоченность. Но что делать? Лучше постепенно подготовить, иначе смерть шефа станет для нее еще более страшным ударом.

Мы поговорили, сошлись на том, что Еве лучше пока оставаться у родителей. Она сказала, что отдохнет — запас по Службе есть, да и отпуск в этом году она еще не брала. Я пообещал информировать ее, если что.

Потом я выключил Еву и проверил сообщения. Весточка от Марселы уже пришла.

«Привет, Стас! Извини, что не отвечаю. Знаешь, я подумала и пришла к выводу, что нам лучше не общаться — это некрасиво по отношению к Косте».

Да что они все, сговорились, что ли? Несколько минут я сидел как убитый, глядя в одну точку. Потом пошел в гостиную — Ершовы-Сысоевы ушли гулять, как всегда, на ночь глядя, и в кои-то веки балкон был свободен.

С полчаса я сидел, пил кофе и предавался мрачным мыслям «никто меня не любит, никому я не нужен». Ева, похоже, не ждала моего звонка — не говоря уже о том, чтобы позвонить самой. Ну ладно, я и не думал, что наша интрижка перерастет во что-то серьезное, да если бы думал — то не допустил бы ее. Ведь никакой любви к Еве я в себе не нахожу. Мама… маме я взрослый, возможно, и не нужен — она очень самодостаточный человек. Она мне нужна, вот в чем трагедия. Но Марси?

Если честно, мне было обидно и непонятно содержание ее записки. Что значит «нечестно по отношению к Косте»? Я что — строил на нее какие-то планы? Приставал, занимался, как это говорят, сексуальным харрасментом? Предавался сентиментальным воспоминаниям? Да нет же, я вел себя корректно. И как можно воспринять такое вот дружеское приглашение как… нет, решительно не понимаю этого. Мы же все друзья. Мы друзья детства. И все, что я хочу — помочь ей.