Дэвид Митчелл - Литературный призрак [litres]

– Почему? Ты меня не выпустишь?

– Дело не во мне. Для каждого есть своя дверь.

Крапивники трепещут крылышками. Я притрагиваюсь к стене. В ней нет двери.

– А где она?

Девочка пожимает плечами и закусывает губу.

– Что же мне делать?

Лебедь осматривает землю. Девочка пожимает плечами.

Сальные свечи шипят и плюются. Гостей здесь великое множество. Тысячи ангелов плещутся в наперстке. Время от времени кто-нибудь встает и выходит в дверь, которой нет. Стена юрты подается, выпускает гостя и снова смыкается за его спиной, как водяная завеса. Я пытаюсь выскользнуть за компанию, но передо мной стена не сдвигается даже на самую малость.

Монах в шафрановом одеянии и желтом колпаке, загнутом надо лбом, вздыхает:

– Зубы болят.

– Сочувствую, – отвечаю я.

Девочка разговаривает со своим беспокойным сурком.

Это лошади скачут или гром гремит? Лебедь расправляет крылья и вылетает сквозь крышу. Брат Бодоо вышел через дверь.

– Почему я не могу выйти? Другие же выходят.

Девочка, играя в «веревочку», приподнимает бровь:

– Ты сам так решил.

– Я ничего не решал!

– Все твои соплеменники покидают тело, только пока оно еще живое!

– Какие еще соплеменники?

Монах в желтом колпаке хмыкает разбитым ртом. Потом что-то шепчет девочке на ухо. Она с подозрением смотрит на меня.

– Ну хорошо, – наконец соглашается она. – Ситуация и правда необычная. Но что же я могу поделать?

Монах оборачивается ко мне:

– Прости, зубы… – Он пророчески кивает. – Время замкнуло круг, лютые годы далеко… Я выполнил свое обещание.

И тоже проходит сквозь стену юрты.

Последней удаляется девочка с сурком на руках. Ей жаль меня, и мне не хочется, чтобы она уходила. Я остаюсь совсем один.

Я снова оказался в человеческом теле. Стены юрты полнились жизнью, внутренности пульсировали, дрожали от беспокойства, слышались голоса. Я обследовал верхние уровни сознания и не обнаружил ровным счетом ничего. Ни воспоминаний, ни следов жизненного опыта. Даже имени не было. Едва сформировавшееся «я». А откуда тогда голоса? Я заглянул глубже. Шепотки, следы неосознанного покойного существования. Я попытался заставить своего нового проводника открыть глаза, чтобы понять, где я, но они не открывались. Глаза были, я проверил, но мой проводник не научился их открывать и отреагировать не мог. Я попал в место, не похожее ни на что, а мой проводник о нем ничего не знал. Мой проводник вообще ничего и ни о чем не знал. Может, он слепоглухонемой? Его мозг был девственно-чист. Настолько чист, что мне стало страшно.

Покой сменился судорожным страхом. Мое присутствие обнаружено? Узел боли затягивался все туже. Ужас, панический ужас – ничего подобного я не испытывал с тех пор, как взломал мозг своего первого проводника. Завеса разорвалась, и мой новый проводник вылетел в мир меж ног матери, возмущаясь бесцеремонным обращением. Со всех сторон хлынул холодный воздух! От света, слишком яркого даже сквозь закрытые веки, восприимчивый мозг моего проводника содрогнулся.

Через пуповину переселяюсь в мать и попадаю в океан эмоций головокружительной глубины. Я забыл выставить защиту, и меня захлестнули волны изнеможения и ликования, чувства потери и обретения, опустошенности, полноты и свершения, воспоминания о погружении и о любви, ранящей до крови, и твердое решение – больше никогда в жизни не обрекать себя на такую пытку.

Однако же пора браться за работу.

Другая юрта. Пламя очага, тепло, тени оленьих рогов. Я попытался определить наше местонахождение. Что ж, две новости: хорошая и плохая. Мой новый проводник – монголка в Монголии. А меня занесло гораздо севернее того места, куда отправился Бодоо. Я оказался близ российской границы, в сомоне {89}Рэнчинлхумбэ, на севере аймака Хувгел, недалеко от озера Дод-Цаган и города Дзулун. Стоял сентябрь, скоро начнутся снега. Повитуха была бабушкой младенца, которого я только что покинул. Она улыбнулась дочери и приложила к пуповине кусок льда, для обезболивания. Волосы у нее были тонкие, как паутина, лицо круглое, как луна. Где-то в юрте хлопотала тетушка, носила кастрюли с горячей водой, шкуры и отрезы ткани, что-то негромко напевала. Кроме этого протяжного напева, ничто не нарушает тишины.

Сейчас раннее-раннее утро. Роды были долгими, тяжелыми. Я притупляю боль, погружаю измученную мать в глубокий сон и помогаю истерзанному телу набраться сил. Пока она спит, я пытаюсь сообразить, где же я находился после того, как Сухэ-батор убил моего предыдущего проводника. Может, странная юрта мне просто привиделась? Значит, я грезил? Но разве это возможно? Ведь я – чистое сознание. Может ли у меня, как у людей, быть подсознание, о котором я ничего не знаю? И каким образом я заново родился в Монголии? Почему и благодаря кому? И кто был монах в желтом колпаке?

Откуда мне знать, не обитает ли во мне noncorpum , который управляет моими действиями? Как вирус внутри бактерии. Впрочем, я наверняка почувствовал бы присутствие постороннего.

Но ведь и люди так думают.

Дверь открылась и впустила осенний рассвет, а с ним – отца ребенка, дедушек, бабушек, сестер, братьев, друзей, дядюшек и тетушек. Все они ночевали в соседней юрте и сейчас пришли, радостные и возбужденные, приветствовать нового члена рода. Их речь я понимаю с трудом – придется осваивать новый диалект монгольского языка. Усталая мать светится счастьем. Младенец громко плачет, и все подходят к нему.

Я трансмигрирую в отца новорожденной, когда он целует жену. Бальжин называла племя цатанов «оленьими людьми». Олень дает им пищу, одежду, служит валютой. Цатаны ведут полукочевой образ жизни. Несколько раз в году появляются в Дзулуне, чтобы обменять мясо и шкуры на разные товары и продать китайским скупщикам панты – высушенные отростки оленьих рогов, измельченные в порошок, который считается афродизиаком. Цатаны вообще мало общаются с остальным миром. Когда русские, чтобы доказать правильность идей социализма, пытались создать пролетариат в этой лишенной промышленности стране, среди цатанов не удалось даже провести перепись населения. Уцелело племя и тогда, когда истребили всех буддийских монахов в округе.

Моему проводнику всего двадцать лет, его сердце исполнено гордости. Я редко завидую людям, но сейчас завидую. Сам я бесплоден, всегда таким был и буду. У меня нет генов, которые можно передать по наследству. Для моего проводника рождение отпрыска – тот последний мост, по которому он окончательно вступает в зрелость, повышая свой статус среди ровесников и даже среди старших. Лучше, конечно, если б родился сын, но никто не собирается останавливаться на достигнутом.

Зовут моего проводника Бэбэ. Он закуривает и выходит из юрты. Я завидую простоте его мыслей. Он умеет ездить на оленях верхом, знает, как их освежевать и разделать и какие части оленя, съеденные сырьем, излечивают людей от того или иного недуга. Он помнит много легенд, но никогда не слышал о троих, которые думают о конце света.