Дэвид Митчелл - Литературный призрак [litres]

– Мне страшно, учитель, – шепчу я.

– Не бойся, я расскажу тебе сказку, – отвечает монах.

– Нас убьют?

– Да.

Учителю больно говорить: ему раскрошили зубы ударом приклада.

– Я не хочу умирать.

Я вспоминаю родителей. Представляю их лица. Отец, бедный пастух, трудился не покладая рук, чтобы отдать сына в монастырь. И вот теперь, пять лет спустя, отцовское честолюбие обернулось для сына смертным приговором.

– Ты не умрешь. Я дал слово твоему отцу, что ты не умрешь. Ты не умрешь.

– Но они всех убивают.

– Тебя не убьют. А теперь слушай! О судьбе мира думают трое…

В небе черно от ворон. От оглушительного карканья трескаются камни. Нас с учителем и еще сорок монахов с учениками ведут через поле, заваленное трупами. Земля запятнана алым. Тех, у кого нет сил идти, тащат волоком. В конце поля у рощи стоят солдаты расстрельной команды. Это не красноармейцы, а бандиты и уголовники с китайской границы, которые подались в солдаты с голодухи. Еще сюда прислали детей, рыть могилы и присутствовать при казнях контрреволюционеров, проникаясь духом социализма. Моих братьев и сестер уже разбросали по всей Монголии.

Из-за груды камней выглядывают дикие собаки.

Мы ждем. Советский офицер подходит к наемникам, которые будут нас расстреливать, и обсуждает с ними порядок казни так, словно речь идет о пахоте. Они смеются.

Учитель начинает читать мантру. Лучше бы он умолк. Я цепенею от ужаса.

У входа в юрту девочка заваривает чай. Все так по-домашнему, будто во сне. Учитель внезапно обрывает мантру и подзывает девочку к нам. Она неуверенно подходит. На нас не обращают внимания. У нее большие глаза и круглое лицо. Учитель прикасается ко мне левой рукой, а к ней – правой, и я чувствую, как поток уносит мои воспоминания.

Мой учитель знает, как переселить меня! Мое сознание движется следом за воспоминаниями, но тут солдат отталкивает учителя, отгоняет девочку прочь, и связь прерывается.

Последняя минута моей жизни запечатлена в памяти девочки. Вот мальчик – я. Вот учитель нараспев произносит мантру. Вот солдаты наводят ружейные стволы на…

Все замедляется. Воздух густеет и затвердевает. Ясно виден каждый блик. Звучит команда по-русски. Выстрелы сухо потрескивают, как петарды. Шеренга мужчин и мальчиков оседает, осыпается на землю.

И еще одно. Девочка этого не видит, но я знаю, как надо смотреть. Тело мальчика падает в грязь, череп пробит, но сознание высвобождено. Я его вижу! Оно парит, подрагивая. Наемник подходит к груде тел, пинает трупы, проверяет, все ли мертвы. Он прикасается к мальчику, и моя душа вселяется в новую оболочку.

Спустя долгие годы душа очнется и не сможет вспомнить себя. Но это будет уже после того, как наемник вернется на родину, к подножию Святой горы.

Вот и конец.

Я возвращаюсь в настоящее. Старуха стоит неподвижно. Мне очень хочется узнать, как она жила все эти годы, как оказалась на другом конце страны, почему вышла замуж за человека чужого племени. Но нельзя терять ни минуты.

– Я здесь.

– А то я не знаю. Ясно, что не Леонид Брежнев забрался сюда поглазеть! Ну наконец-то! Я видела комету.

– Так ты обо мне знала?

– Конечно знала. Я ведь столько лет таскала твои воспоминания в своей башке! В моем племени часто рассказывали о чудесах, которые творили монахи в желтых колпаках. Когда в день казни твой учитель нас соединил, я знала, что он делает… И ждала.

– Как долго я искал тебя! Подсказка была в моих воспоминаниях, а они остались у тебя!

– Мое тело давным-давно износилось. Я пыталась умереть несколько раз, но меня не отпускали…

Я смотрю на девочку:

– Она умрет?

– Это зависит от тебя.

– Не понимаю.

– Тело моей внучки – твое тело. Ты – ее душа и сознание. Это только оболочка. Если ты не вернешься, через три часа ее тело умрет. Если хочешь, чтобы она осталась жива, ты должен снова облечься в оковы плоти.

Я представляю свое дальнейшее существование как noncorpum . В мире не будет недоступных для меня мест. Может, повезет отыскать других noncorpa и оказаться в обществе бессмертных. Можно будет трансмигрировать в президентов, астронавтов, пророков и гениев. Или разбить сад на склоне горы, под сенью камфорных деревьев. Мне будут неведомы старость, болезни, страх смерти, смерть.

Я смотрю на беспомощное тельце одного дня от роду, в котором с каждой минутой угасают обменные процессы. Средняя продолжительность жизни в Центральной Азии – сорок три года, и она падает.

– Притронься к ней.

Снаружи летучие мыши мечутся между небом и землей, вверх-вниз, вверх-вниз, проверяют – все ли в порядке. А юрту оглашает пронзительный крик, вырываясь из глубины моих легких, которым всего восемнадцать часов от роду.

День выдался мерзопакостный. Дождь льет, льет и льет с утра, разверзлись хляби небесные. Господи, курить-то как хочется!

Джером на днях объяснял – хочешь верь, хочешь нет, – что стекло на самом деле жидкость, поэтому низ стеклянной пластины со временем утолщается. То есть стекло – загустевший сироп. Но с Джеромом ведь никогда не знаешь, когда он шутит, а когда серьезно. Руди сказал, что у меня низ тоже со временем утолщается, а потом ржал целую минуту.

Я зеваю во весь рот, передергиваюсь всем телом. Никто этого не замечает. Никто меня не узнает. Если даже моя персона попадает в поле зрения посетителей, они думают: вот, сидит себе телка на пластмассовом стульчике в крохотном зале большого Эрмитажа, радуется, что в койке выбила себе грошовую синекуру. Я не против такого отношения. Оно меня вполне устраивает. Я дождусь своего часа. У русских времени в избытке, это да.

Итак, дамы и господа. Давайте понаблюдаем за типичными представителями охотников за культурой. Сначала позвольте представить вам шаркунов. Вот они, сбившись в группки, шаркают от картины к картине, уделяя одинаковое внимание каждой. Охотники за дичью покрупнее шагают мимо – этим подавай только Сезанна, Пикассо или Моне. Посмотрите, какие наглые у них фотоаппараты со вспышкой и такие же наглые рожи. Таких не грех и оштрафовать баксов на пять – кто узнает-то! Есть еще топтуны – они менее предсказуемые. Как правило, охотятся в одиночку, перемещаются зигзагообразными перебежками и подолгу топчутся у одной картины, если та привлекла их внимание. А взгляните-ка вон туда! Видите? Да это же вуайерист! Вот он, голубчик. Притаился за пьедесталом. Дамы, будьте бдительны! Некоторые представители противоположного, я бы сказала, слабого пола приходят сюда не затем, чтобы полюбоваться красавицами в золоченых рамах. Их больше интересуют живые красавицы в ажурных чулочках. Те, кто посмелее, бросают взгляды и в мою сторону. Я не отвожу глаз. У Маргариты Латунской нет никаких причин для смущения. Так о чем бишь я? Ах да. Есть еще овцы. Они тихонько блеют, следуя за пастырем, а тот разъясняет, чем нужно восхищаться и почему. А что за оракул громким голосом вещает, о чем думал пятьсот лет назад во Флоренции Аньоло Бронзино {91} 91 Аньоло Бронзино (Аньоло ди Козимо ди Мариано; 1503–1572) – итальянский живописец, выдающийся представитель маньеризма, придворный художник Козимо I Медичи. ? А, это – экскурсовод и выставляет напоказ свою эрудицию, как эксгибиционист в парке у Смольного – свое сокровище. Ко мне не раз приставали такие типы возле пруда с уточками. А я им эдак снисходительно: «Маловат прибор». Тут они и скукоживаются! Но вернемся в музей. Порой к нам снисходит кто-нибудь из небожителей – один из директоров. Они держатся так, словно дворец принадлежит им лично, что в каком-то смысле не лишено оснований. По крайней мере, они так считают. Что им принадлежит на самом деле, знаю только я да несколько посвященных. Иногда заходит Джером с блокнотом, делает пометки, изучает очередную картину, но мы делаем вид, что не замечаем друг друга. Мы же профессионалы. К тому же рядом другие смотрительницы – обрюзгшие, с пережженными перекисью волосами – развалили толстенные задницы на стульчиках. Между прочим, моя задница очень даже в форме, я заставила Руди признать это, когда он оторжался. Все эти смотрительницы, все как одна, суки и стервы. Грязные вонючие шлюхи, вот они кто. Они ненавидят меня и шушукаются, что я снюхалась с начальником сектора новых поступлений, главным хранителем Рогоршевым. Это не простая ревность обделенных вниманием женщин. Я так им и сказала. Это лютая ревность, которую испытывает убожество в климаксе по отношению к настоящей женщине.