Дэвид Митчелл - Литературный призрак [litres]

– Выходи за меня замуж, – сказал Хоредой. – Летом я буду наряжать тебя в платье изумрудного шелка, в зимние холода тебя будет защищать мех черного медведя.

– Сначала верни мне мое платье, а потом поговорим.

– Не отдам, – улыбнулся охотник.

Когда ее сестры исчезли из виду, дева-лебедь поняла, что выхода у нее нет: если она не примет предложения незнакомца, то в ночи замерзнет насмерть.

– Хорошо, я останусь с тобой, но предупреждаю тебя, смертный человек: когда у нас родятся сыновья, я не дам им имен. А без имени никогда им не перейти порога зрелости.

Вот так дева-лебедь поселилась в юрте Хоредоя и стала женщиной его племени. Со временем она полюбила бойкого молодого охотника, и они зажили мирно и счастливо. У них родилось одиннадцать славных сыновей, но мать-лебедь была связана клятвой: ни один из сыновей Хоредоя не получил имени. По вечерам она с тоской смотрела на северо-восток, и охотник знал: она вспоминает свою далекую родину, спрятанную за зимней зарей.

Годы приходили, седлали коней и скакали прочь.

Однажды на исходе осени, когда леса клонились в предсмертном танце, Хоредой разделывал овцу, а его жена вышивала покрывало. Сыновья были на охоте.

– Муж, ты сохранил мой лебединый наряд?

– Ты же знаешь, что да, – ответил Хоредой, разрубая овечью тушу.

– Хочу примерить, не узко ли оно мне.

Хоредой улыбнулся:

– За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я глупее сурка?

– Любимый, если бы я хотела от тебя уйти, то вышла бы в дверь. – Дева-лебедь встала и поцеловала мужа. – Прошу тебя, дай мне платье.

Сердце Хоредоя растаяло.

– Хорошо, только запру дверь.

Он помыл руки, открыл кованый железом сундук и протянул жене белое одеяние. Потом уселся на постель и стал смотреть, как она переодевается в волшебный наряд.

В юрте шумно захлопали сильные крылья, и белая лебедь взлетела к дымовому отверстию в куполе юрты, которое Хоредой забыл закрыть. В отчаянии он замахнулся ковшиком – первым, что под руку попалось, – и зацепил рукоятью птичью лапу.

– Жена моя любимая! Умоляю, не покидай меня!

– Мне пора, смертный человек! Я буду всегда любить тебя, но сестры зовут, я должна подчиниться!

– Тогда дай имена нашим сыновьям, чтобы их приняли соплеменники!

И дева-лебедь, кружа над юртой, прокричала: Харгана, Бодонгууд, Шарайд, Сагаангууд, Гушад, Худай, Батанай, Хальбан, Хуасай, Галзууд, Хубдууд. Потом трижды пролетела над стойбищем по кругу, благословляя всех его обитателей, и улетела. И рассказывают, поистине благословенно было племя Хоредоя – его одиннадцать сыновей стали отцами одиннадцати родов.

Глаза у пьяного закрылись, и он шлепнулся мордой в тарелку с остывшим мясом. Все молчали. Трое парней за соседним столиком слушали как зачарованные. Бэбэ вспомнил новорожденную дочь. Я смотрел на портрет Бодоо, напечатанный в газете, и пытался представить, каким он был, этот человек, которого я знал только по воспоминаниям других.

Постепенно посетителей в ресторане убавилось. Разговор вернулся к недавним соревнованиям по борьбе. Всем надоело глазеть, как едят круглоглазые. Я смотрел, как Шерри что-то шепчет Каспару, как по его лицу расплывается улыбка, и понимал, что они любят друг друга.

Моя затея потерпела крах. Искать, откуда пошла сказка, – все равно что искать иголку в море. Нужно трансмигрировать в Шерри или Каспара и продолжить поиски собратьев noncorpa в других странах.

Тут вошел бородатый охотник с ружьем. Увидев его, я сразу вспомнил, как нас с братом Бодоо убили, но охотник сел рядом с Бэбэ и, разобрав ружье на части, начал протирать их замасленной ветошью.

– Ты ведь Бэбэ, да? Из племени оленьих людей на берегу озера Дод-Цаган?

– Да, это я.

– У тебя только что дочка родилась?

– Да, прошлой ночью.

– Тебе лучше вернуться домой. Я на рынке повстречал твою сестру. Она ищет тебя. Твоя жена плачет, твоя дочь умирает.

Бэбэ корил себя за то, что поехал в город. Мне хотелось попросить у него прощения. Я было собрался трансмигрировать в охотника, а через него в Каспара или Шерри, но чувство вины заставило меня остаться: а вдруг я смогу вылечить малышку, если мы застанем ее в живых.

Я часто вспоминал эту минуту. Если бы я тогда трансмигрировал, все сложилось бы совсем иначе. Но мы с Бэбэ бегом бросились на рыночную площадь.

В студеных вязких сумерках мы вернулись к стойбищу Бэбэ. Дыхание яков белыми клочьями зависало в вечернем воздухе. Далеко-далеко над долиной выл ветер, по-моему, в точности как волк, но любой олений человек понимал, в чем отличие.

Юрту Бэбэ заполонили темные фигуры, светильники, клубы пара и тревога. В серебряной плошке курилось горькое масло. Бабушка готовилась исполнять обряд. Жена Бэбэ, побледнев, лежала в постели и баюкала девочку. Обе не мигая смотрели широко раскрытыми глазами. Жена повернулась к Бэбэ:

– Наша девочка не подает голоса.

– Душа покинула твою дочь, – негромко произнесла бабушка. – Она неприкаянная. Если не вернуть неприкаянную душу, девочка умрет до полуночи.

– В дзулунской больнице есть доктор, он учился в Восточной Германии в прежние времена…

– Глупости все это, Бэбэ! Повидала я докторов. Дикари, что они понимают? У ребенка душа неприкаянная. Медицина тут не поможет. Нужно колдовство.

Бэбэ посмотрел на обмякшее тельце дочери и совсем отчаялся.

– Что ты собираешься делать?

– Исполню обряд. Держи плошку. Мне нужна твоя кровь.

Бабушка взяла изогнутый охотничий нож. Бэбэ не боялся ни ножей, ни крови. Когда старуха начала омывать ему ладонь, я трансмигрировал с намерением дальше переселиться в девочку, чтобы понять, в чем причина ее хвори.

В тот же миг я забыл про всякое «дальше».

Никогда, ни в одном человеческом разуме я не встречал ничего подобного: в памяти старухи, будто река в ущелье, струился поток чужих воспоминаний. Мне он был виден так же четко, как спутник, летящий по ночному небу. Я погрузился в этот поток и попал в свое собственное прошлое.

«О судьбе мира думают трое…» – произносит монах в желтом колпаке. Я – восьмилетний мальчик. И у меня есть тело, мое собственное! Мы заперты в тюремной камере – тесной, меньше шкафа. Свет проникает через зарешеченное окошко размером с ладонь. Даже я не могу распрямиться в полный рост, хотя рост у меня меньше четырех футов. Я здесь уже неделю, последние два дня ничего не ел. К зловонию испражнений я привык. Узник в соседней камере сошел с ума и воет, раздирая горло. Через решетку видна только решетка камеры-гроба напротив.

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Социальные преобразования товарища Чойбалсана, под копирку снятые с политики Иосифа Сталина из далекой Москвы, идут полным ходом. В Улан-Баторе каждую неделю устраивают показательные процессы. Казнены тысячи участников шпионской организации, готовивших почву для вторжения японской армии из Маньчжурии. Опасность грозит каждому. Министру транспорта вынесен смертный приговор за саботаж и организацию аварий на дорогах. Уничтожение монастырей осуществляется планомерно и неуклонно. Сначала их обложили непосильными налогами, затем объявили «перековку». Моего учителя и меня обвиняют в пропаганде идей феодализма. Так сказал охранник, который принес нам воды. По-моему, вчера, но я могу ошибаться. Соседние камеры-гробы вскрывают, выволакивают из них беспомощных узников.