Дэвид Митчелл - Литературный призрак [litres]

– Ну, что сегодня будем предъявлять? – улыбается масленой улыбочкой начальник службы безопасности у служебного входа.

Вот бы поглядеть, как он раззявит свой поганый слюнявый рот, когда все обнаружится. Он знает о моих шашнях с Рогоршевым, да и сам положил на меня глаз. Все идет по плану. Главное, чтобы как можно больше народу знало. Он меня обыскивает! Меня, Марго Латунскую! Этот симулянт откосил от армии, а теперь воображает себя Рэмбо – как же, у него ведь есть блестящий значок и рация! Он оглаживает меня тщательно, медленнее, чем следовало бы. Я мечтаю, как доберусь до него из Цюриха.

– Нет, шеф, – блею я, невинная овечка. – Сегодня никаких шедевров не прихватила.

– Хорошая девочка. А полотеры…

– Полотеры придут через три недели. День в день. В девять тридцать вечера.

– Значит, через три недели. День в день.

Он ставит галочку в списке и кивает: мол, проходи. Чувствую, как ощупывает меня взглядом. Я его не виню, хоть он мне и противен. Ничего не поделаешь – для мужчин я всегда обладала мистической притягательностью.

Зимой я езжу на метро. В другое время года люблю пройтись пешком. Если погода хорошая, иду до Троицкого моста и пересекаю Марсово поле, где путаны поджидают клиентов. В дождь сразу иду на Невский проспект, на эту улицу призраков, – уж если существуют улицы призраков, это точно Невский. Джером говорит, что в каждом городе есть своя улица призраков. Иду мимо касс Аэрофлота и обшарпанного армянского кафе, мимо Строгановского дворца и Казанского собора. Мимо дома, где мы с деятелем из Политбюро занимались любовными утехами. Сейчас там офис «Американ экспресс». Кругом эти новые магазины: «Бенеттон», «Хааген-даз», «Найк», «Бургер-кинг». Есть лавка, в которой торгуют только фотопленкой и брелоками для ключей, рядом с ней – магазин, где продают швейцарские «свотчи» и «ролексы». Наверное, сейчас во всех городах мира центральные улицы похожи друг на друга. В подземных переходах привычные шеренги нищих и стайки музыкантов. Покупаю в ларьке пачку сигарет и чекушку водки. Ни в одном городе мира уличные музыканты не сравнятся с нашими. Саксофонист, струнный квартет, тоненькая девушка с диджериду и украинский хор наперебой борются за рубли прохожих. Если я и даю, то только на церковь. Сама не знаю почему – церковь мне никогда ничего не давала. В руках у нищих – таблички с горестной историей, часто на нескольких языках. Читают эти истории только иностранцы. Петербург стоит на сваях горестных историй, вбитых в его болота.

Перехожу Аничков мост и поворачиваю налево. Мой дом четвертый. Тяжелая железная дверь, за ней – будка, в которой дремлет консьерж. Мимоходом проверяю почтовый ящик – надо же, там письмо, от моей дорогой хворой сестрицы. Прохожу через заросший бурьяном дворик. Поднимаюсь на третий этаж. Если телевизор орет на полную мощность, значит Руди дома. Руди не выносит тишины. Сегодня тихо. Вчера вечером мы немного поспорили о сроках нашего отъезда, и Руди, наверное, решил вплотную заняться делом. Ну и хорошо. На ужин жарю рыбу, половину оставляю на сковородке – вдруг он придет. Обычно он исчезает на сутки, максимум на два дня. Не больше. Как правило, не больше.

Стоят белые ночи. Сизая полночь часам к двум сгущается в синеву. А чуть погодя снова взойдет солнце, тихо и незаметно. Я сижу в гостиной, вспоминаю прошлое, мечтаю о Швейцарии. На этом самом диване мы с адмиралом занимались любовью. У окна. Он рассказывал мне об океане, о Сахалине, о Белом море, о подводных лодках подо льдами. Мы смотрели на звезды. Складываю грязную посуду в раковину, включаю фумигатор от комаров. Кладу кубинские сигары в карман куртки Руди – найдет и вспомнит обо мне. Откуда-то доносятся звуки джаза. Раньше я непременно пошла бы туда, где музыка, и танцевала бы под восхищенными взглядами. Такая желанная. Лица мужчин разгорались. Меня наперебой приглашали.

Закуриваю очередную сигарету. Наливаю бренди. Совсем немного и не самого дорогого. Самый дорогой нужен Руди для деловых встреч – когда он приводит партнеров сюда. Подношу огонек зажигалки к конверту, не распечатывая, и кладу письмо сестры в пепельницу. Поделом ей. Потягивая бренди, смотрю, как огонь превращает слова этой твари в дым. Струйка закручивается спиралью и тянется вверх. Вверх, все выше и выше.

Джаз умолк. Руди все еще нет. Малышка Няма, сытая и довольная, подходит, сворачивается клубочком у меня на коленях и засыпает, урча, пока я рассказываю ей о моих горестях.

Джером заваривает чай. У него отточенные движения, как у дворецкого. Руди опять опаздывает. Руди всегда опаздывает минут на сорок. Прекрасный летний день, время обеденное, в дрожащем от зноя воздухе здания и деревья на Васильевском расплываются, будто под водой.

– Чем пахнет этот чай?

Джером задумывается, прежде чем ответить.

– Не знаю, как это будет по-русски. По-английски мы называем «бергамот». Это цедра одной разновидности цитрусовых.

– Понятно, – говорю я. – Красивая чашка.

Джером протягивает мне чашку на блюдце и садится. Он прекрасно говорит по-русски, но я никогда не знаю, о чем с ним говорить.

– Этот фарфор – все, что осталось от былой роскоши, – говорит он. – Настоящий Веджвуд. Стоит бешеных денег, но с тех пор, как ваше общество сидит в дыре, за него и гроша ломаного не получить. Смотри не разбей.

– Ни разу в жизни не разбила ничего красивого.

– Охотно верю. – Джером встает. – Поскольку наш нувориш Роберт де Ниро чем-то занят, покажу свою мазню тебе одной.

Он выходит в соседнюю комнату, где у него мастерская, и я слышу, как что-то двигают по половицам. В садике у Андреевского собора камфорное дерево купается в солнечных лучах. За мостом Лейтенанта Шмидта на Английской набережной строят новую гостиницу. «Холидей-инн». Сегодня праздник, День России, поэтому на лесах никого нет. Под окном раздается рев спортивного автомобиля. Визжат тормоза.

– Похоже, это Руди, – кричит Джером из мастерской.

Скромно обставленная квартира Джерома расположена в неплохом месте, хотя с моей, конечно, не сравнить. В те дни, когда дует северный ветер, сюда доносится запах с химзавода, но в остальном – очень недурственно. Квартира больше моей, если учесть мастерскую, в которую он никого не пускает. В гостиной главное место занимает огромный буфет. Он возвышается, как алтарь в кафедральном соборе. Подарок Леонида Брежнева. Дома у Джерома чище, чем у любой женщины. При этом он обходится без женщин – и не только в смысле уборки. Интересно, все англичане такие чистюли или только английские гомики? В годы холодной войны Джером шпионил для нас. И читал лекции по истории искусства в Кембриджском университете. В России ему уже лет шесть или семь не платят пенсии за военные заслуги, а в Британии его обвинили в государственной измене. Поэтому он находится в очень стесненных обстоятельствах. Он мечтает издать мемуары, но бывших шпионов, которые торгуют своими откровениями, нынче как грязи. Единственный его талант, который пользуется спросом на рынке, – умение копировать старых мастеров. Поэтому он и попал в нашу команду. Я замечаю темно-бордовую кожаную летную куртку, которая, судя по размеру, не может принадлежать высокому тощему Джерому. Закуриваю. Пепельницы нет, поэтому стряхиваю пепел в блюдце. В соседней комнате звучит пианино.