Клиффорд Саймак - Ветер чужого мира [сборник litres]

Для следующего урока я выбрал тему попроще. Взял плотницкие инструменты и стал мастерить скворечник. Вообще-то, скворечников на участке и так хватало, но надо было показать инопланетянину, как мы работаем по дереву, а что можно соорудить быстрей и легче, чем птичий домик?

Растение внимательно наблюдало и, похоже, все понимало, но я заметил в его поведении грусть. Я положил ладонь ему на ветку и спросил, в чем дело.

Ответом была все та же печальная реакция.

Меня это поставило в тупик. Почему гостю так интересно подражать моей возне с мотором и чем ему не нравится моя возня со скворечником? Разгадку я получил лишь через несколько дней, когда он увидел, как я рву цветы, чтобы украсить букетом кухонный стол.

И тут меня осенило.

Инопланетянин – растение. Цветы тоже принадлежат к миру растений, как и древесина. В смысле, древесина раньше была растением. И вот стою я с букетом в руке, а пришелец смотрит на меня, и думается мне, до чего же он будет потрясен, когда узнает больше про эти дела – как мы вырубаем леса, как выращиваем растения на еду и одежду, как выжимаем из них соки, как варим из них лекарства.

Гость не сердился на меня, не пятился в ужасе. Это была всего лишь печаль. А когда она находила на моего приятеля, тот выглядел самым несчастным существом на свете – несчастнее не вообразить. Рядом с ним алкаш, страдающий тяжелым похмельем, покажется сущим живчиком.

Если бы к этому времени мы научились полноценно разговаривать друг с другом, обсуждать такие вещи, как этика и философия, я бы, конечно, узнал, как относится гость к нашей культуре, эксплуатирующей растительный мир. Наверняка он пытался объяснить, но мне мало что удалось усвоить.

Как-то вечером сидели мы на ступеньках, глядели на звезды. Гость еще раньше показал мне свою планету, хотя, возможно, это была одна из планет, на которых он побывал. Я ведь получал от него только смутные мысленные образы и эмоциональные реакции. Вот этот мир – красный, раскаленный, вон тот – синий, холодный. Третий раскрашен во все цвета радуги. И это благостное, умиротворяющее чувство, как будто там дуют ласковые ветры, журчат фонтаны и чирикают в сумерках птицы.

Просидели мы так довольно долго, и вдруг он кладет ветку мне на руку и показывает растение. Должно быть, потратил немало сил, передавая мне этот образ, – картинка получилась очень ясной и четкой. Я увидел нечто чахлое, вялое – и несчастное; даже мой гость не выглядел так печально, когда на него находило. Мне стало жаль бедолагу, и пришелец принялся думать о доброте. А когда он думал о доброте, грусти, благодарности и счастье, все это било из него, как вода из поливочного шланга.

Теперь его стараниями эти душевные чувства забурлили и во мне – так распирали, что я боялся лопнуть. И вдруг я увидел, как задохлик в моем воображении ожил. Он рос, покрывался цветами, и вот уже передо мной чудо красоты – ничего восхитительнее я в жизни не видел. Созрели и осыпались семена. Вскоре над землей поднялись ростки, и были они тоже здоровы, полны жизненных сил.

Несколько дней я раздумывал об этом, причем подозревал, что подобные мысли впору умалишенному. И ведь не отвяжешься от них никак!

В конце концов я понял: есть только один способ положить конец наваждению.

За моим сараем прозябает самая злосчастная роза в городе. Я еще мальцом был, когда она там обосновалась, и для меня загадка, что ее заставляет из года в год цепляться за жизнь. Собственно, я ее не выкопал и не выбросил по той единственной причине, что земля, где она пустила корни, никому не понадобилась.

Вот и решился вопрос с поиском растения, которому нужна помощь. На эту роль желтая роза подходит как нельзя лучше.

Тайком от гостя я пробрался за сарай, встал перед розой – и давай думать про нее по-доброму, хотя, видит Бог, нелегко найти в себе сочувствие к этакой замухрышке. Чувствовал я себя при этом полным дураком и очень надеялся, что соседи меня за таким нелепым занятием не заметят.

Я не обнаружил, чтобы от моих усилий был какой-то прок, но все-таки не прекратил попыток. Через неделю я уже любил эту желтую розу до чертиков.

Еще через четыре или пять дней появились изменения. А к концу второй недели никчемная доходяжка превратилась в шикарный куст, которым мог бы гордиться любой розовод. Она сбросила изгрызенные жуками листья и отрастила новые, лоснившиеся так, будто их покрыли воском. Потом выбросила крупные бутоны, и я глазом моргнуть не успел, как она вся окуталась восхитительным желтым пламенем.

И все же мне не верилось, что это результат моих трудов. А ну как гость прознал, чем я занимаюсь, и решил подсобить? Поэтому я решил повторить эксперимент там, где мой приятель уж точно не сможет вмешаться.

Пару лет назад Милли принесла в контору горшок с африканской фиалкой. Но как ни выхаживала ее, недавно была вынуждена признать, что битва проиграна. Я не скупился на шуточки по этому поводу, причем иногда перегибал палку, и Милли обижалась. Фиалке, как и моей розе, выпала тяжелая судьба: то насекомые нападут, то Милли полить забудет, то с подоконника кто-нибудь ненароком сбросит. Посетителям горшок служил вместо пепельницы.

Конечно, я не мог уделять фиалке столько же внимания, сколько и розе, но каждый день делал перерывчик на пять минут, чтобы постоять рядом и облучить ее добрыми мыслями. Через пару недель она воспряла, а к концу месяца впервые на своем веку расцвела.

Тем временем я продолжал обучать инопланетянина.

Он поначалу наотрез отказывался входить в дом, но в конце концов доверился мне и вошел. Пробыл недолго, очень уж многое там напоминало о нашей растениеядной цивилизации. Мебель, одежда, пища, бумага и даже сами стены – все это сделано из растений. Я наполнил землей старый бочонок из-под масла, принес его в столовую и поставил в угол, чтобы пришелец всегда мог подкрепиться в доме, но не припомню, чтобы он хоть раз запустил в посудину корни.

В глубине души я понимал, хоть и не признавал этого, что наша затея обречена на провал. Может, кто-нибудь другой на моем месте справился бы лучше. Но я не видел способа найти такого умельца и боялся, что меня поднимут на смех. Жуткая эта штука, наш человеческий страх перед позором.

А еще я не мог не беспокоиться за судьбу пришельца. Каково ему придется, если отдать его в чужие руки? Бывало, уже наберусь смелости что-нибудь предпринять, и тут выходит из огорода мой друг и садится рядом на ступеньках, и мы заводим беседу – не о чем-нибудь конкретном и важном, а просто о счастье, о печали, о братстве. Глядишь, моя решимость развеялась без следа и надо начинать все сначала.

Мне часто думается, как же похожи мы были на потерявшихся детей – еще вчера незнакомых, выросших в разных странах, не понимавших языка друг друга, не умевших играть по единым правилам.