Клиффорд Саймак - Ветер чужого мира [сборник litres]

Да знаю я, знаю. Логика говорит, что в такой ситуации надо начинать с математики. Показываешь инопланетянину, что тебе известно, сколько будет два плюс два. Потом рисуешь Солнечную систему, тычешь пальцем в Солнце над головой, в Землю на рисунке и, наконец, себе в грудь. И до него доходит: ты в курсе насчет Солнечной системы, космического пространства, звезд и всего такого прочего.

А потом надо вручить ему карандаш и бумагу.

Но что, если математика пришельцу в диковинку? Что, если два плюс два для него пустой звук? Что, если гость даже рисовать не умеет, потому что ни он сам, ни его сородичи отродясь этим не занимались? Что, если он видит, или слышит, или чувствует, или думает совершенно не так, как мы?

Чтобы найти общий язык с инопланетянином, надо добраться до самых основ. И не факт, что среди этих основ окажется математика. Или рисование.

Значит, придется искать что-нибудь другое. Наверняка существует какая-то общая основа, иначе и быть не может.

Кажется, я знаю, что у нас с гостем общее. Уж на это-то он открыл мне глаза.

Нам обоим известно, что такое счастье. И что такое печаль. И благодарность, хоть это и менее важная эмоция. А еще доброта. Ненависть тоже… Правда, между мной и пришельцем она ни разу не возникала.

А еще братство. Искренне надеюсь, что оно есть – и послужит человечеству.

Но доброта, счастье и братство – не самые удобные инструменты, когда нужно достичь специфического взаимопонимания. Хотя допускаю, что в мире моего друга они вполне пригодны для подобных задач.

Близилась осень, и я забеспокоился: каково придется гостю в зимние месяцы? В доме жить он вряд ли сможет, там ему все ненавистно.

Однажды вечером мы сидели на заднем крыльце, слушали первых в том сезоне сверчков.

Корабль прилетел беззвучно. Я его не видел, пока он не снизился до макушек деревьев. Вот он плавно опустился и сел между домом и сараем.

Я растерялся на миг, но не испугался и, пожалуй, даже не слишком удивился. С самого начала где-то на задворках сознания жила мыслишка, что друзья пришельца не окончательно его потеряли.

И вот гляжу я на эту мерцающую штуковину, вроде сделанную не из металла, даже, пожалуй, не из твердого вещества, и вижу, что на самом деле она не приземлилась, а зависла этак в футе над травой. Но еще удивительнее, что у нее вовсе не было двери. Просто образовалось отверстие и затянулось, как только через него вышли три точные копии моего приятеля.

А он взял меня за руку и легонько потянул, давая понять, что хочет, чтобы я пошел вместе с ним к кораблю. И слегка облучил добрыми эмоциями, пытаясь успокоить.

И пока это происходило, я улавливал разговор между ним и его соотечественниками. Улавливал, но едва ли понимал, о чем идет речь.

А потом, когда мы приблизились к вновь прибывшим растениям, он ждал рядом, по-прежнему держа меня за руку. Его сородичи по очереди дотронулись до другой моей руки и постояли, разглядывая меня и излучая благодарность и счастье.

Эти же эмоции выразил напоследок и мой друг, а затем все четверо исчезли в корабле. Я стоял и смотрел, как тот поднимается, пока он совсем не растаял в ночном небе.

Я знал, что где-то в вышине ждет другой корабль, большой, со многими растениями-космоплавателями на борту. Это с него высадились мой друг и шесть его товарищей, погибших затем вблизи моего дома. И это он совершил посадку на поле Пита Скиннера, чтобы запастись плодородной почвой.

В конце концов я прекратил смотреть в небо. Мой взор привлекло светлое пятно за сараем, цветущий розовый куст, и я опять подумал об основах.

Нам, людям, верой и правдой служат науки. Что, если на родине пришельцев их роль досталась счастью и доброте и другим эмоциям, возможно, даже таким, которые человечеству неизвестны? Когда я слал благие мысли розовому кусту, он ожил и расцвел. И человеческое сочувствие подарило новую жизнь африканской фиалке.

Как бы дико это ни выглядело, как бы нелепо ни звучало, нельзя утверждать, что данный феномен – нечто из ряда вон выходящее. В мире хватает людей, умеющих творить чудеса на грядках и клумбах. Таких людей мы называем садовыми волшебниками.

Может быть, секрет волшебства кроется не в опыте ухода за растениями и не в количестве уделяемого им времени, а в доброте и участии?

Тысячелетиями человек относился к растительной жизни на своей планете как к чему-то само собой разумеющемуся. Она просто есть, и с чего бы питать к ней какие-то чувства? Растения сажают или сеют, дают им созреть, в надлежащее время снимают урожай.

Порой я задумываюсь вот о чем. Когда голод возьмет в ежовые рукавицы нашу перенаселенную планету, что, если не подлинный секрет садового волшебства, сможет нас спасти?

Если доброта и сочувствие способны побудить растение к отдаче рекордного урожая, не следует ли нам вооружиться этими эмоциями для предотвращения всемирного голода? Сколько центнеров снимет фермер с гектара, если полюбит свою пшеницу?

Глупо, конечно. Такая идея никогда не получит признания. Она принципиально не пригодна для цивилизации, беспощадно эксплуатирующей растения.

Как можно убедить растение в своем добром к нему отношении, если ты ежесезонно съедаешь его собратьев, делаешь из них одежду, пилишь их на дрова?

Я подошел к сараю и постоял, глядя на желтые розы и пытаясь найти ответ. Куст приосанился, как красавица, знающая, что на нее смотрят, но не послал мне никаких эмоций.

Благодарность и счастье в прошлом. Не осталось ничего, кроме одиночества.

Черт бы вас побрал, растения-пришельцы! До чего довели человека – он теперь не сможет спокойно есть на завтрак кукурузные хлопья…

Грант Калвер шел по своим делам и думал о Нэнси Этвуд, когда кто-то врезался в него, да с такой силой, что он шлепнулся с дощатого тротуара прямиком в грязную жижу, служившую главной улицей городка Ган-Галч.

Он упал на спину, шляпа слетела с головы и угодила под колеса проезжавшего мимо фургона. Заплечный мешок соскользнул с руки и отлетел в лужу в добрых шести футах. На крыльце бара «Кристалл» дружно загоготала толпа зевак, мужчины принялись радостно хлопать друг друга по плечу.

Калвер сел, ощущая, как струится по телу противная студеная грязь, и присмотрелся к веселящимся олухам. Верно, это здесь вроде посвящения. Такую штуку они наверняка проделывают со всеми чужаками.

Он поднялся и отыскал взглядом того, кто его толкнул. Верзила, не уступавший размерами медведю, оглушительно хохотал.

Калвер вернулся на тротуар. С одежды обильно лилось. Он вытер руки о полы сюртука. Гогот стих, а верзила, который толкнул Гранта, обернулся с кривой ухмылкой и уставился на него.