Эрик Ингобор - Этландия

Окончив свой рассказ, Путек жадно хватил кружку пива и тут только заметил, что старик Бунк лежит без чувств. Он был вегетарианцем, и Путек утопил его в крови своего рассказа…

Сегодня над «Ноевым Ковчегом» разразилась гроза. Мясник Путек вернулся с работы очень рано. И целый день ревел, как бык. Слезы у него били фонтаном. На улице около дома г-жи Шлюк собралась толпа… Разнесся слух, что в «Ноевом Ковчеге» кого-то зарезали. Потом жильцы услышали, как обрушилась на пол вернувшаяся с рынка г-жа Путек… На минуту в квартире мясника, воцарилась страшная тишина. Затем супруги стали реветь дуэтом. Окружающим казалось, что в комнате одновременно режут корову и овцу. Когда стихал басовый рев мясника, причитания г-жи Путек забирались на самые высокие и душераздирающие ноты…

Жильцы долго гадали: «У них был ребенок? У них не было ребенка. У них была собака? У них не было собаки». У мясника и его толстой жены не было ни папы, ни мамы, ни даже бабушки. Была выдвинута последняя гипотеза — они плачут по кошке! — но и она была опровергнута сейчас же: кошка терлась у дверей и жалобно мяукала… Теперь рев мясника перемежался, со стонами, как будто Путек уже околевал. Когда на улице собрались жильцы по крайней мере пятнадцати домов и появился даже угрюмый, заспанный полицейский сержант Цоп, который злобно прогудел:

— Ага… опять в этом сумасшедшем Ноевом притоне что-то творится… — госпожа Шлюк вошла в комнату мясника.

Она вернулась… И все узнали причину убойного рева.

Оплот, украшение, гордость меблированных комнат «Ноев Ковчег», первоклассный мясник, семьянин и добрый христианин г-н Иоанн Путек уволен с бойни «Вуквер и К°» ввиду сокращения убоя скота.

Сторож уборной на площади Победы жестко и злорадно тут же сказал:

— Теперь он не будет хвастаться…

Несколько минут он был рад поражению своего врага. «Конкурс». «Лучший мясник»… Но потом горестно вздохнул. Все рушится. Не будет воскресного стука в дверь, и некому будет ударить старика Бунка кружкой по лысому черепу…

В тот же день к мяснику зашел Бигоп. Они долго шептались в углу; жена сумела подслушать только одну фразу, которую произнес Бигоп: «…Я зову вас в свое дело, как компаньона…»

О, эта старая, прогнившая рухлядь, домишко Шлюк! Когда ты провалишься в трясину Брокпура вместе со своими затхлыми каморками, зловонными коридорами, раздавленными жизнью насекомообразными жильцами, со скелетом хозяйки, с клопами и крысами?! Да, кстати о крысах… В характере их поведения под полами и на чердаке «Ноева Ковчега» было что-то демоническое. Вряд ли можно было найти на «Кеплер-рут» дом с меньшими запасами продовольствия и помоев, но крысы, очевидно, предполагали, что это внешнее отсутствие съедобного происходит от скупости людей, населяющих дом. Эти скряги хорошо прячут.

По ночам «Ноев Ковчег» был похож на оживленный ресторан. Гремела посуда. Звенели тарелки. Переворачивались ведра, кружки. К крысам здесь так привыкли, что даже давали им имена и клички… «Мизи опять ведро перевернула… Всю ночь Чучик не давал мне спать…» Их не боялась даже г-жа Путек, известная истеричка. И вдруг через месяц крысы почти совершенно затихли… словно покинули дом.

Возможно, они были потрясены судьбой мясника Путека…

Г-н Путек теперь копошился на кухне Бигопа. Проводил все дни дома. Их дело «Бигоп и Путек. Кухмистерская» — процветало. С приходом Путека меню обогатилось обилием дешевых мясных блюд, что можно было приписать только таланту и экономии нового компаньона Бигопа — отставного мясника.

Однажды Бигоп появился в холодной мансарде Куарта и спросил инженера:

— А нельзя ли вашего истукана приспособить для ловли крыс?.. Например: в его железную ладонь сыпать корм… как только крыса туда заберется, ладонь сжимается…

Судя по тому, что через минуту Бигоп почти бегом спускался по ступенькам и отчаянно ругался, очевидно, они не договорились с инженером о механизации ловли этих свирепых животных.

Доктор философии Эпигуль шагал с тенью инженера Куарта по набережной. Он с опаской посматривал на глаза инженера, прикованные к воронкам воды.

— Да, инженер, ваша песня о любви к ушедшей женщине лет десять тому назад могла растрогать меня до слез, но я успел нажить атараксию… Вас бросила жена. Меня бросила стенографистка, мадемуазель Ц. Ваш желудок не зависел от ушедшей. Меня уход стенографистки обрек на пост. О, женщины. Ваша жена променяла вас на торгаша. Мадмуазель Ц. сменила меня на кривоногого факельщика из погребального бюро «Братья Фишпе» — это одинаково оскорбительно. Вы стали мечтать о самоубийстве. Самоубийство — это такое же сластолюбие, как страсть к шоколадным конфетам. Эпикур сказал: «Человек, убивающий себя, ведь смотрит на смерть как на благо». Микроб! Нас никогда не полюбят женщины. Мы больны большими идеями. Мы похожи на суровые вершины, холодные утесы которых обволакивают сумрачные облака. Большой человек неуютен, как вершина. Уютные женщины предпочитают долины…

Эпигуль повертел в руках книжку, которую всегда носил с собой…

— Женщина подобна книге. Ее можно запоем прочесть в одну ночь или гурмански смаковать по строчке — годы. Разве можно скучную и шаблонную книгу через силу читать долгие годы брака? Правда, есть одинокие титаны-книги, к которым мы возвращаемся ежедневно… Разве такой титанической книгой была женщина, сменившая вас на торгаша? Вне сомнения, она была небольшой брошюрой в хорошей обложке: быстро прочтешь и завтра уже не помнишь. Женщины стереотипно «сгорают от страсти», шепчут нежные словечки, удивляются и умничают. Среди этого моря стереотипов попадается, может, одна неповторимая, непереизданная строка. Ею и только ею надо упиваться… Вы страдаете об этой потерянной строке, которой не найдете в других женщинах? Женщины приходят в нашу жизнь, как наводнения, как тайфун, — они ломают и уносят крыши, под которыми складывалась наша жизнь. Они близки к мрачным силам природы. Не потому ли они и прекрасны, что ближе к скрытой сущности природы? Перед женщинами разламываются все личины. Монархисты становятся либералами. Католики впадают в неверие. Когда у меня еще были сюртук и презренная популярность, я менял общество политиков на общество женщин. Среди них я чувствовал касания мудрости природы. «Все человеческие поступки движутся голодом или любовью»… но ведь любовь — это тоже голод! Значит, голод — единственный импульс. И разве не он заставляет действовать, жить любое насекомое, любое животное, включая и такое вредное и мрачное, как человек!.. О, проклятая стенографистка! Мой желудок содрогается от мук! Дорогой микроб, на том углу я вижу очередь у благотворительной столовой «Солдат неба». Мой желудок способен сделать меня из атеиста верующим. Я чувствую, что через пять минут буду способен экстатически распевать псалмы под дверями этой харчевни бога…