Эрик Ингобор - Этландия

Гемс вскинул ящик и зашагал длинными ногами.

Биолог Маупе заметался по бульвару Епископов.

— Караул! Караул! Помогите! Помогите!

Выбежал, переваливаясь с бока на бок, злой полиц. Маупе дрожащими руками совал ему адрес Гемса.

— Вот вам адрес. Зовите всю полицию. Бегите в полицейское управление. Тот сумасшедший, что скрылся в кустах, с минуты на минуту хочет уничтожить весь мир! Понимаете, всю планету!

Полиц вяло и зло буркнул:

— Что?

— Бегите! Каждое промедление грозит гибелью всему человечеству… Скорей! Я бегу за ним.

Он исчез.

Полиц сонно посмотрел на бумажку, сунул ее за рукав и медленно побрел по бульвару, сказав:

— Планету — это чепуха… Вот если он отломит ветку на растопку печи, я его засажу…

Инженер Энрик Куарт сидел до вечера на бульваре Епископов. Осенний бульвар темнел. На одну из скамей собирались плохо одетые тени. Зажигались фонари. Куарт в полусне слушал долетавший разговор. На скамье, тесно прижавшись, сидели четверо. Они грелись друг о друга.

— Который час?

— А тебе что?

— Верно, все равно…

Сказавший это поднял с земли измятый цветок. Повертел его.

— Погадать, что ли, на цветке? Выгонит ночью полиц или не выгонит? — И, отрывая лепестки, приговаривал: — Выгонит… не выгонит… к сердцу прижмет… в ночлежку пошлет… выгонит!

— Не стоило гадать.

— Говорят, можно заработать, собирая газеты.

— Читать вслух на перекрестках?

— Нет, собирать старые газеты, разглаживать утюгом и продавать их за новые.

— Пробовал…. Брюхо газетами не набьешь.

— Или можно собирать дохлых мух.

— Съедобно, но противно.

— Нет, есть аптекарь, который их покупает. Он не то оживляет их, не то настаивает. Платит только мало.

— Почем?

— Десять стейеров килограмм.

— Килограмм?! А где ты наберешь?

— Дохлые мухи — чепуха. Вот дохлые крысы — это золотое дно.

— А еще лучше живые. С живых шкура, говорят, дороже.

— Пробовал. На каждую крысу очередь стоит охотников. Литейщики, монтеры, токари, инструментальщики — превратились в охотников за крысами. Веселая жизнь!

— Через полчаса нас погонит со скамьи полиц. Мы сядем на другую. Он подойдет и сгонит с другой… Я, кажется, нашел работу для всех нас…

— С голоду начинает с ума сходить.

— Нашел. Постойте… Нам негде ночевать и нечего есть.

— Открыл две Америки сразу. Ну, а работа-то какая?

— Тюрьма.

— Строить?

— Жить.

— Неплохо.

— Через полчаса подойдет полиц. Мы набрасываемся на него, но не всерьез, а так только, помнем. Мигом из-за кустов сыплются другие полицы. Свистки. Небольшой шум… и ночь мы чудно проводим в теплой тюрьме. Кажется, даже успеем еще к ужину.

— Он может перестрелять всех!

— Верно. Сразу не поймет, что людям негде спать.

— Тогда — разделимся пополам и начнем душить друг друга.

— Правильно.

— Давай!

— Я, значит, буду душить тебя. А ты души Фрика… Ну, ложись на дорожку.

Один из них, уже лежа на дорожке, усомнился:

— А может, зря это? Может, там не кормят?

— Вы столуетесь в каком ресторане?

— Ладно, души!

— Ну, начинайте, орите!

На бульваре Епископов раздаются нечеловеческие кряки. Люди стараются изо всех сил.

Медленно подходит солидный столичный полиц. Крики становятся душераздирающими. Полиц спокойно крякает:

— Тише! Все ясно. Вам негде ночевать. Вы решили превратить тюрьму в гостиницу. Изобретено до вас. На этом же бульваре. Каждый вечер орут и разыгрывают подобные драмы другие изобретатели. Разойдитесь, или вместо ужина в тюрьме получите ужин из резиновой палки.

Он, зевнув, сворачивает в аллею. С земли поднимаются извалявшиеся в пыли тени. Уныло садятся на скамью.

— Не прошло.

— А давайте убьем полица!

— Много сидеть придется…

— А у вас что, контракт подписан? Все равно работы нет. И не будет.

Из темноты бульвара в свет фонаря вынырнула фигура в котелке.

— Есть работа.

Скамья отвыкла от такого сочетания этих двух слов. Скамья затихла. Скамья уверена, что это галлюцинация.

Котелок, мягко ступая, подходит к скамье.

— Покупаю кожу для пересадки. По цене десять стейеров — один сантиметр кожи. Безболезненно. Незаметно. Кожа со спины. Декольте, надеюсь, не носите?

Скамья молчит.

— Каждый из вас легко перенесет потерю двух стаканов крови. Двадцать стейеров — стакан крови для переливания.

Один вскакивает со скамьи:

— Вой! Пиявка! Шкуродер!.

— Постойте. Кожа почем?

— Кожа со спины — сантиметр десять стейеров. С плеч — пять стейеров.

— Тридцать… нет, двадцать сантиметров — двести стейеров. И стакан крови. Могу. С вами итти?

— Со мной. Операция рано утром. Натощак.

Один хватает уходящего с котелком за руку:

— Ганк! Постой. Брось. Что-нибудь придумаем…

— Пошел к черту! У меня трое детей воют от голода… Идем, котелок, на живодерню!..

Товарищи ушедшего, завидя полица, исчезают в темноте. И еще раз в каштановой аллее ночного бульвара проносится надтреснутый голос:

— Идем, котелок, на живодерню!

Ночь. Ни души. Газовый фонарь освещает фонтан и вздутую, как труп, статую бабы «Плодородие»… Около фонтана бредет растерзанный человек в лохмотьях. Он застывает перед статуей. Жадно глядит на ее «рог изобилия».

Обводит сумасшедшими глазами бульвар и, не замечая сидящего в тени дерева Куарта, шепчет:

— Горы плодов… и никого нет… торговка ушла… Хлеб, дичь… яблоки… лежат горой. Я захлебываюсь слюной… Никого нет. Никто не заметит. Скорей…

Он, как вор, крадется к ногам статуи, и у Куарта бегут мурашки по спине.

— Никого… Боже, как я голоден!.. Вот они… хлеб… колбаса… плоды… А!

Он впился зубами в медные плоды и яства «рога изобилия». Слюнявит их и рычит:

— Черствый, не укусишь… Какое счастье! Я ем! Ем… Вино… Сколько вина!

Он переливает в руках воду из бассейна.

— Скорей! Пока никто не пришел… Как много съестного! Я не знаю, с чего начать…

Он долго грыз, бормотал. Потом, застонав, очевидно — сломав зуб, исчез в темноте…

Ночь, тяжелая как угар, как бред тифозного. Ночь, душная, как черное сукно, которым затыкают вам рот, завязывают глаза, придавила Этландию. Маленькие дома от ужаса перед обрушившейся ночью, задыхаясь, прижались сильнее к земле. Лязгали окнами. Тлели газовыми фонарями. Площадь Победы была пуста. На ней безмолвно, придавив тучной лошадью гранит, развалившись в седле и растопырив огромные стремена, сидел король Энрик Второй.

Вокруг площади, чадя в черную бездну неба, стояли, как свечи, фонари.

Против Энрика Второго и его лошади стоял на посту полицейский сержант Цоп. Он смотрел в медное лицо короля Энрика — хотел быть таким же суровым, таким же мощным, непоколебимым и неподвижным, как статуя. И полицейский сержант Цоп выпячивал грудь и раздвигал ноги, чувствуя свою мощь.