Эрик Ингобор - Этландия

Этландия! Ты можешь спать под черным пологом неба. Полицейский сержант Цоп и Энрик Второй стерегут тебя и твой сон!

По дороге из предместий шагал сутулый, худой человек. Он прошел мимо фонаря, и его тень стала расти… Она достигла пятого этажа. Ветер распахивал полы ее куртки, ставшие огромными, как облака. Эта тень впалой груди и поникшей головы прошла под крышами и ступила на площадь Победы.

Полицейский сержант, подняв голову, увидел ноги колосса, заслонившие статую Энрика. Цоп, запрокинув голову, отшатнулся и увидел где-то недосягаемо высоко, уткнувшееся в черное небо, худое лицо и грудь в лохмотьях.

Облака то окутывали острые скулы, то расступались, то закрывали впавшие глаза.

И сержант Цоп расслышал упавшие оттуда, с высоты, слова:

— Арестуйте меня. Мне негде ночевать…

У полицейского сержанта Цопа волосы встали дыбом. Он не мог найти тюрьму, которая бы вместила глыбу, нависшую над городом.

Над Этландией распростерлась ночь…

«…при раскопке основания портика была обнаружена статуя богини Минервы, покровительницы наук. Статуя тем интересна, что вместо обычного жеста простертой руки, обращенной ладонью вниз (как бы благословляющей), у найденной Минервы Каретузской ладонь обращена кверху, словно она сама просит даяния или жертв…»

В лето 1932 от так называемого р. х. система высшего образования в Этландии приблизилась к идеалу эллинских палестр и академий. Она была вынесена из душных и серых залов на воздух. Правда, юноши эллины тихо гуляли со своими седовласыми учителями по залитым солнцем кипарисовым аллеям, где пахло ароматной смолой, где белели мраморные скамьи, где в философский спор вмешивался звенящий голос искрящихся в лучах капель и струй фонтанов. В этландских палестрах еще не было такого благоухающего пейзажа, но уже и над учителями и над учениками распростерлось небо — то гостеприимное, то озлобленное, менявшее свой цвет и облачные украшения.

Вместо залов, пахнущих затхлостью музеев и пылью мела, вместо стен, покрытых плесенью рутины, наука была выброшена на улицу, где шумели говорливые тротуары, где звенели трамваи, где крутились воронки толпы.

Почти каждая улица представляла собой стройную систему высшего учебного заведения.

Например, на улице св. Мартина, на углу, где она впадает в площадь Кафедрального собора, просил подаяния престарелый математик. Напротив него, на другой стороне улицы, в кресле-коляске полулежал физик Гоберик. Около него всегда стояла бледная и худенькая дочь, охранявшая кресло от потока людей.

Там, где улица св. Мартина скрещивается с Пален-рут, робко протягивал шляпу космограф Гердского университета г-н Ботр.

Таким образом улица св. Мартина вполне могла заменить физико-математический факультет. Студенты этой — правда, несколько пыльной и шумной — академии могли вскладчину, подавая милостыню поочередно всем профессорам, прослушать цикл лекций по высшей математике и физике. К тому же множество тел и предметов, мчавшихся с различной скоростью по улице, висевших, стоявших, служило блестящими и бесплатными наглядными пособиями.

На дверях старомодных институтов и университетов висели отравлявшие светлое стремление к науке плакаты:

«Министерство народного просвещения не советует вам подавать заявления в высшие учебные заведения. По окончании их вы не найдете применения своим знаниям. В стране перепроизводство интеллигенции. Возвращайтесь к земле, к ручному труду в эти тяжелые годы!»

В уличных институтах никто не отбивал вам аппетита пессимистическими лозунгами. Вы могли поступить даже на факультет бронтозавров — философский факультет.

Попадались целые проспекты, сплошь загороженные забором протянутых рук одних только неокантианцев. Вперемежку со стереотипным философским кличем («Не откажите подать, что можете, ученому!») вы могли выслушать перебранку старых врагов по диспутам. Можно было на расстоянии двух кварталов изучить до тридцати разновидностей бергсонианства.

За горсточку мелочи вы могли позволить себе почти садистическое удовольствие. Вы могли собрать в кучу матерых волков различных философских школ и, подобно кости, брошенной в стаю собак, кинуть им монету и тему для дискуссии.

О! Какое рычание цитат и лязгание зубов категорий оглушило бы вас, какие клочья шерсти противоречий заметались бы перед вами!

В королевском парке, где в аллеях гнездились шайки классических богов, где, развалившись, скучали тучные Посейдоны и Зевсы, где торчали — злые, как старые девы — Афины и Фемиды, где жеманно улыбались Аполлоны, словно зазывая вас в кровать, — в царстве этой окаменевшей мифологии, в хаосе этих безукоризненных бюстов, ляжек и ягодиц кишели голодные попрошайки с кафедр академии живописи, из институтов изящных эфемерных искусств.

Под копией статуи Геракла, у которой грудь огромна и вздута, как змейковый аэростат, нервные эстеты, озлобленные неудачами жизни, от скуки и по инерции еще спорили о влиянии «Св. Антония Падуанского» Козимо Тура на современных художников, о флорентийских дамах на портретах Гирландайо, о гениальном умении Ван Дейка живописать серебро и атлас платьев…

Они могли за пару фени: 1) подправить ваш рисунок головы Афродиты, 2) точно сообщить пропорции в скульптуре Фидия, 3) прочесть лекцию о живописи кватроченто, 4) сообщить библиографию статей о Фрагонаре, 5) раскрыть тайны полотен Снайдерса, — а если бы вы подбросили одному эрудиту и эстету еще один фени и пару папирос, он мог сделать тут же ваш портрет маслом и дать в виде скромной премии два-три своих пейзажа, видевших не одну европейскую выставку.

Вам достаточно было слегка тряхнуть серебряными монетками в кармане — и вас закрыла бы от мира целая стена мольбертов, подрамников…

Вас обожгли бы тысячи вдохновенных взоров живописцев, вас удушил бы запах красок, и вы могли бы уйти из Королевского парка, нагрузив два грузовика своими портретами, написанными во всех живописных манерах — от Джотто, Веласкеза до неокубистов и Пикассо.

Я, помню, увидел здесь незабываемую картину. Солнце шло к закату. В семь часов оно было за спиной огромной статуи Венеры. Ее бедра, шея и голова пылали. На скамье против воспламененной закатным солнцем богини умирал хилый старик, профессор истории искусств. Умирал, глядя уже туманящимися зрачками на прекрасные очертания статуи, оживленные спрятавшимся за ее спиной солнцем.

Профессор, умирая, шептал:

— Какая сладостная смерть… в твоей тени… богиня любви!..

На улице, под решеткой Королевского парка наиболее длинноволосые и хитрые Рубенсы рано утром открывали хищническую охоту. Расставляли свои полотна, как силки и капканы. Решетка превращалась в длиннейший зал выставки. Вместо номеров, названий и цены к полотнам были прикреплены крупные надписи с обозначением эквивалента: Пейзаж в манере Утрилло — «полдесятка яиц». Портрет женщины в зеленом — «пачка папирос». Какая-то батальная мазня времен 1914–1918 годов стоила «2 килограмма картофеля и пучок луку». Натюрморт — куропатка и яблоки — «100 граммов маргарину и кочан капусты».