Эрик Ингобор - Этландия

Хищническая охота велась исключительно на сентиментальную, пропахшую кухней и пеленками женщину.

— Ах, у этих художников такие волосы, такие задумчивые глаза!

— Ах, все-таки искусство! Какие у него худые руки…

Легкомысленные хозяйки, рисковавшие, купив на рынке картофель, возвращаться домой мимо Королевского парка, часто приносили вместо картофеля натюрморт с рыбой и устрицами или фруктами и дичью.

Это еще было понятно. Все-таки съестное. Можно было на шипение мужа разразиться криком:

— Картофель слопаешь сегодня. А это будет висеть годы! Но когда вместо лука, крупы и мяса в корзинке приносили голых мужчин, нимф и лошадей, тогда домашним хозяйкам оставалось только недоумевать, как вообще случился этот обмен материальных ценностей на духовные. В скором времени большинство этборгских хозяек, завидя длинные волосы, бархатные береты и пестрые полотна, стали инстинктивно хвататься за корзинки и обходить район Королевского парка.

И не только изящные искусства и высшее образование тяготели к улице, — к ней стремились и начальное и среднее. Школы, в которых, подобно весеннему рою пчел, шумят озорные мальчуганы, — закрывались. Дети стали рождаться необычайно прозорливыми и умными. Если раньше шестилетний карапуз лепетал:

— Папочка! Я вырасту и стану генералом. Да? — то теперь они говорили деловито и без тени вопроса:

— Я вырасту и стану безработным.

К чему было учиться? Книга, слова и тетради не могли наполнить сохнущее брюхо.

Правда, наука могла раскрыть перед вашим взором тайны двенадцатиперстной кишки, механику пищевода, поведение поджелудочной железы, технику переваривания пищи, — но от этого вы только до тошноты остро почувствовали бы пустоту желудочно-кишечного тракта и послали бы всю анатомию и физиологию к чертовой матери!

Нахальные географы смаковали бы: «Население Дании занимается преимущественно животноводством. Датские породы свиней, датский бекон…» Историки изводили бы вас рассказами о пирах Ричардов, Генрихов и Людовиков… Вся наука вооружилась бы против вашего пустого желудка. И вы завопили бы:

— Довольно набивать голову датами, формулами и чушью, — дайте кусок хлеба!..

Впрочем, в Этландии родился единственный университет, который гарантировал вам этот кусок хлеба.

Изредка слонявшимся без дела, бледным, но довольно приличным теням тихонько всовывались в руки, подобно мятежным прокламациям, листовки, на которых значилось:

Над городом шли тучи, серые и рваные, как нищета. Тучи тянулись медленно, как часы безделья, как минуты ожидания…

В свинцовые лужи, дрожавшие холодной рябью, падали желтые листья.

Этборгские клены стояли голыми. Горсточка листьев у вершины заканчивала на ветру последнюю часть осенней сюиты. Судорожно метались полумертвые желтые музыканты. Отрывались от пультов веток и медленно падали вниз.

По дороге, среди умолкающих кленов, брел сутулый Эпигуль. Он снял свою ветхую шляпу, подставив осеннему ветру седые волосы. Нос Эпигуля заменял бедным обитателям «Ноева Ковчега» календарь. В мае он был розовый, в июне — красный, в августе — багровый. Судя по тому, что сейчас он был синим, наверно, стоял октябрь.

Желтый лист упал на голову философа и запутался в белой траве волос. Эпигуль остановился, снял лист, долго рассматривал его, бормоча чьи-то строки: «Настанет день, — как лист осенний, на землю влажную я упаду…» Нахлобучил шляпу и побрел, держа лист, как распятие.

Дальше поведение Эпигуля стало менее понятно.

Он собирал листья с такой жадностью, с какой набрасываются на первые грибы. Он ломал ветки кустарника с красными листьями, яростно, как мальчишки, ворующие сирень.

Задрав полу пальто, тащил в ней целые снопы мертвых листьев. Наконец, выбрав сухое местечко под деревом, он уселся и стал их сортировать. Светло-желтые, цвета умбры, красные, киноварные…

Через час престарелого синеносого философа можно было увидеть на углу Оперной площади. Черная шляпа была величественно откинута назад. Эпигуль протягивал прохожим кучи веток с листьями желто-красного спектра и вкрадчиво говорил:

— Не откажите приобрести за один фени букет «Осень».

На сером мокром полотне улицы горели листья. Распродав собранный урожай, Эпигуль направился к окраинным улицам, нежно поглаживая в кармане несколько монеток.

Философ остановил свой выбор на пивной, известной под кличкой «Картофелина». Она славилась тем, что тут разрешалось покупать три картофелины с солью и хлебом за три фени и требовать три вилки. Следовательно, человек ужинал за один фени. Один фени случается найти и на дороге.

Улицы покрылись черной грязью, холодной, как повестка об увольнении. У входа в «Картофелину» маячило четверо людей. Они о чем-то думали, засунув руки в карманы. Их торсы можно было выставить в музее изящных искусств, как группу «Мыслители», — ноги же явно принадлежали другим фигурам. Они безостановочно выплясывали что-то среднее между джигой и чарльстоном.

Эпигуль склонил свой сизо-синий нос над прилавком с блюдами. Обвел глазами яства предместий. Причмокнул языком и обратился к кабатчику:

— Дорогой друг! Подлинное пиршество приобретает хороший привкус, когда гости не знают, какие блюда будут поданы хозяином. Я дам вам пять фени. Распорядитесь с присущей вам изысканной выдумкой.

Кабатчик сонно поглядел на пять латунных монеток и протянул доктору философии три картофелины, кусок хлеба и одну тощую, как рахитичный ребенок, кильку.

— Какое изобилие… Я не верю своим глазам! — патетически воскликнул Эпигуль и потащил яства к столику. Килька испуганно смотрела огромным и неживым глазом.

Одинокая килька лежала на тарелке, такая жалкая и худенькая, что у более сентиментального человека могли навернуться слезы и он, пожалуй, мог с плачем воскликнуть: «Зачем вы ее погубили? Она маленькая…»

Глаза всей пивной с завистью провожали Эпигуля. А один оборванец, взглянув на три тарелки, которые нес почтенный доктор философии, даже подошел и конфиденциально загудел ему на ухо: