Эрик Ингобор - Этландия

Нарастая, неслись аккорды сонаты…

Худые пальцы впивались в клавиши… Застыли склоненные лица с закрытыми глазами…

Огромный зал консерватории был наполнен сердцами…

С каждой секундой сердца бились все сильнее…

Словно пальцы впились не в клавиши, а в эти две тысячи сердец.

И когда соната загремела оргией presto, когда руки, точно обезумев, заметались по бело-черным ступеням и последним прыжком вцепились в грудь рояля, бриллианты, лысины, люстры, лак рояли, зрачки глаз, чья-то слеза и последний звук сонаты — все слилось в одно вздымающееся кверху сверкание…

Таял последний аккорд. Зал консерватории был мертв.

В фойе по ковру тихо шагал старый капельдинер.

Лавиной обрушились аплодисменты…

Перед эстрадой колыхалась толпа. Крики сливались в бесформенный гул. Около рояли стоял человек, родивший шторм в зале. Он устало кланялся. Испуганно смотрел серыми глазами в зал. Он не любил эти жадные залы орущих ртов с жарким дыханьем; мелькающих рук, с их тиранией бисов. Он боялся этих неведомых людей, то безучастно дремлющих в креслах, то властно требующих звуков…

За кулисами, окруженный роем вопросов, восторгов, вздохов, Конрад Герберт сказал:

— Я пишу «Четвертую симфонию». Тема?.. Не знаю… В мире вечна только одна: тема… любовь…

Стоя в дверях подъезда, Герберт говорил старику:

— Я хочу слышать, как звучит мелодия любви в сложной симфонии великого города наших дней… Маэстро Ролге… я пишу Ромео и Джульетту наших дней…

Провожаемый кучей поклонников, композитор спустился к машине.

Герберт устало отбросил голову на спинку. Ее успокаивающе покачивало. Заглушенно вскрикивали гудки. Мелькал свет фонарей по темному шоссе, с грохотом проносились встречные телеги.

В голове шумели какие-то обрывки звуков. Звуки росли, из бесформия выделялась мелодия. Герберт очнулся, вынул записную книжку и, прислушиваясь к самому себе, наспех вписывал кривые каракули нот. Уродливые знаки гнались и хотели поймать набежавшую, как ветер, уходящую в мгновение неясную музыку, тонкую и сложную, как паутина… Автомобиль резко остановился… В мелодию маэстро Герберта грубо ворвались: сирена, окрик шофера и шаги… В тишине судорожно работал мотор. Луч фары упирался в колышащиеся пыльные спины и ноги. Герберт всматривался в темноту и слышал, как чей-то низкий голос спросил шофера:

— Кого везешь?

И как шофер с нотой страха (ночь, темь, какие-то люди) отвечал нерешительно:

— Композитора… Герберта!..

Два-три голоса повторили:

— Маэстро Герберта? Это того музыканта?.. Нашего знаменитого маэстро?

В окошко авто постучали. Герберт открыл дверцу. Ворвался запах пыли и грязных лохмотьев. Человек в фуражке, с сильными скулами просунулся и сказал:

— Добрый вечер, маэстро Герберт. Сейчас колонны пропустят вашу машину.

— Какие колонны?

— Идет голодный поход в столицу… требовать отмены «декрета нищеты»… Маэстро Герберт, мы вручим парламенту протест, под которым подписались лучшие умы страны… Ваш голос много значил бы…

Человек в костюме фронтовика протянул лист. Герберт мягко отвел его руку.

— Я принадлежу музыке, а музыка вне политики… — Закрыл дверцу.

Тихо заклубилась прерванная мелодия. Герберт склонился над книжкой… но шаги, шаги все растут, мешают, путают звуки. Задернул штору окна, бросил книжку и откинулся. Тихо покачивалось авто, и шумели шаги. Вдали серые пыльные ноги шеренг освещал прожектор.

Машина медленно двигалась в темноте, щупая камни лучами.

Колыхались темные фигуры идущих. Луч падал на худой профиль лица и высвечивал щетину и складки старости… В пыли, разрезаемой светом фар, покачивались знамена, такие же пыльные и серые, как спины, и ноги.

Темнота ночного шоссе, и в ней шаги…

Кроме любви, в мире еще существовала черная, как ночь, сухая, как пыль, тема голода…

В предместьях, у заколоченных досками ворот завода начиналось поле. Над полем стлался туман. Где-то далеко выл одинокий гудок…

Черные, мертвые трубы заводов на бледном рассветном небе…

Заколоченный дом мокнет в тумане. Улица словно вымерла… На пустыре землянка. Из ее трубы тонкой струей тянется дым…

В тяжелый сон ворвался гудок. Он требовал встать… встать…

Из землянки вылез оборванный человек. Зябко кутался, прислушиваясь к гудку, и зашагал в холодный туман над полем. Потом нелепо остановился на дороге. Тупо глядел в землю и слушал гудок. Повернулся и медленно побрел обратно к землянке… У дощатого сарайчика сидел старик с трубкой. Назойливо тянулся гудок. Старик вынул трубку и окликнул:

— Тоже вскочил?.. Привычка… Гудит, да только не для нас.

Человек, сгорбившись, возвращался в землянку. Он вспомнил, что два месяца назад его уволили с завода.

И уж много раз в полусне он вскакивает на рассвете, торопится на гудок, бежит на дорогу… чтобы потом вернуться обратно…

Бледное солнце за утренними тучами. Остро торчат доски заколоченных ворот, как ребра у павшей лошади. У старика вышел табак, но остался юмор. У сбитой из ящиков конуры, где живет старик, стоит столб с вывеской.

В столице на другой вилле «Гертруда» утром старичок-настройщик выравнивал звуки рояля: пу-пи… пу-пи… пи-пу… пи-пу… Герберт ходил по комнате и делал поправки в тетради. Старой нахохлившейся птицей, закрыв глаз, настройщик слушал звук, подкручивая струны.

— Ну как, маэстро Смолка?..

— Пыль… Что смотрит ваша Эльза?

Настройщик щеточкой холил закоулки рояля. Герберт положил перед собой тетрадь начатой симфонии… Проиграл написанное… Старичок-настройщик запыхтел, закачал головой…

— Ну и музыка пошла!.. Туруру-пу-пу… Туру-туру-тон… тим… — Сердито бросил ключи и инструменты в сумку. — Слушать страшно… Туру-тон-тим?! — Замахал руками и, таинственно наклонившись к Герберту, сказал: — Не музыка это. Все, что угодно… только не музыка… Вот музыка…

Сердито сел за рояль и стал играть. И был по-хорошему смешон этот старый музыкальный хрыч, и не мог не улыбнуться Герберт:

— Маэстро Смолка, ведь это Бетховен…

Смолка пророчески поднял палец у дверей:

— Гибнет музыка… гибнет, маэстро Герберт. Туру-тим-ту.

Герберт задумчиво провожал глазами горбатую фигуру настройщика, ковылявшего по двору… Потом сел за рояль и стал работать над симфонией. Один и тот же аккорд брал в нескольких вариантах, пока он не зазвучит, пока не станет ясно, что по-иному не могут переплестись звуки. Тогда рука бросает клавиши и тянется к перу и нотам. И вновь перечеркнуты ноты. Бумага словно покрыта грязью, но из этой нотной грязи уже сверкают алмазы звуков. Струны рояля ткут сложную мелодию. В запутанных диссонансах вздымаются чьи-то крики. Герберт поднял голову. На стене портрет Бетховена, сумрачно надув губы, слушает Герберта… И рука обрывает аккорд.