Эрик Ингобор - Этландия

Эпигуль радостно вздохнул — ему нечего было подсчитывать. Разве только блох, копошащихся в газетах? Но это была бы безумная затея, столь же трудная, как попытка сосчитать звезды на весеннем небе.

Ехидна и гиена Шлюк повергла своего жильца во мрак: она кухонным ножом перерезала провода. Этландский мудрец зажег огарочек свечи, поставил его около ложа, протер краем рубахи пенсне и приготовился к своему вечернему пиру мыслей.

Сердце старого сладострастника забилось веселее в предвкушении неизвестности и остроты темы. Чтобы не отупеть от бесконечного лежания в каморке, где не уцелели даже два любимые томика, полные мыслей, покалывающих мозг, как пузырьки шампанского пощипывают язык, доктор философии придумал сладострастную игру для своего ума. Он легко мирился с голодом тела. Эпигуль не переносил только голода ума. Ему всегда нужны были собеседники, живые или искусственные.

Его любимым изречением было: «Люди делятся на две разновидности: одни во всем находят для себя страдание. Даже в любви и веселье. Другие из каждой мелочи извлекают атомы счастья и радости». К последним несомненно принадлежал сам Эпигуль.

Дорогой читатель! Сколько горестных и мучительных размышлений извлекли бы вы, лежа месяц на старой, переполненной блохами газетной трухе, глядя в одно и то же окно. Но Эпигуль и в этом положении нашел источник наслаждения. Это было детски просто. Философ засовывал руки в толщу старых газет и с трепетом человека, опускающего руку в барабан лотереи-аллегри, вырывал кусок газетной бумаги. Извлеченный из газетного хлама ушедших годов клочок нес ему две-три нелепейших фразы. Ну, что пишут веками в газете:

…одопроводное дело и канализа…

муниципалитет не смог…

…добьемся этого в будущем. Мы можем мечтать…

Каждый такой клочок являлся для Эпигуля микробом-возбудителем мыслей. Философ прочитывал медленно газетную строку «добьемся… в будущем. Мы можем мечтать…» И мозг, подобно арфе, тронутой былинкой, начинал звучать.

«Мечтать о хорошем в будущем — глупо. Утверждать, что ты понимаешь современность, — наивно и легкомысленно. Кто в ней разберется? Пока вино не отстоится — это только лиловая, безвкусная бурда. Прошлое — вот единственная реальность».

Таким образом какая-нибудь жалкая фраза проворовавшегося советника муниципалитета, обещающего своим избирателям лучшее канализационное будущее, призывающая обывателя верить в будущее, толкала мысли Эпигуля в такие дебри, где он мог блуждать часами, вспоминая по этому поводу все избранные места у всех мудрецов мира. Когда тема надоедала, он опять запускал руку в ящик Пандоры, ища необычный лоскут.

Сегодня, засветив огарок, он, облизываясь, вытянул маленький обрывочек:

…лучших домах. Все знали ее как

общительную особу…

и вдруг…..

чем объяснить это…

Итак, первое блюдо сегодняшнего пира мыслей — «общительный человек». Тут Эпигуль сразу выудил из моря своей памяти две неплохих рыбешки-цитаты. Одну — старого брюзги Шопенгауэра: «Человек общителен в той мере, в какой он духовно несостоятелен и вообще пошл: ведь в мире только и можно выбирать между одиночеством и пошлостью». Вторая принадлежала румяному седенькому Сенеке: «Чем ниже, чем более презираем человек, тем развязнее его язык».

Эпигуль уже собрался в далекое путешествие по джунглям темы общительности и одиночества, как вдруг заметил, что над огарком стоит настоящий полицейский. Старик мог бы его принять за привидение, если бы не заметил за ним зловещую фигуру своей квартирохозяйки.

Полицейский сержант Цоп с минуту внимательно рассматривал Эпигуля, как притаившееся на полу вредное насекомое, затем откашлялся и сказал:

— Господин ученый! Потрудитесь собрать ваши вещи и очистить эту комнату.

Эпигуль растерянно поглядел по сторонам, славно ища защиты, посмотрел печально на клочок газетной бумаги в своей руке, на сияющий сапог полицейского, стоящий около огарка. Снял пенсне и, прикрыв грудь рукой, с трудом поднялся с ложа.

Еще раз смущенным взглядом обвел каморку, в последний раз нежно поглядел на газетную кучу и слабым голосом сказал Цопу:

— У меня вещей нет.

— Тогда спускайтесь. И забудьте адрес этого дома.

Только профаны считают, что весенние ночи теплы. Это — безграмотное мнение людей, ночующих под теплыми перинами. Весенние ночи сыры, промозглы и холодны. Человеку, которого судьба лишила крова, перин и сентиментального тиканья часов в ночной тишине, приходится плохо. Вы хотите лечь на скамью сквера — она мокра, лечь просто в канаву — невозможно: там бегут эти паскудные «весенние ручьи», которыми кормятся поэты. Спать на лестницах набережной — равносильно самоубийству, температура гранита ниже нуля. Забраться в порт, устроиться среди мокрых бревен… Невесела жизнь бездомного человека ранней весной! Обычно такие люди проводят ночи в движении. Ходят, изредка, для разнообразия, бегают или попрыгивают.

Доктор философии Эпигуль не мог согревать себя ходьбой, ибо, как вы помните, он был почти бос. О! Это очень неприятно — ощущать голой ногой ледяной асфальт. На скамье больше десяти минут не удавалось просидеть. Полицейским ночью скучно. Они долго и протяжно зевают. Потом для развлечения гоняют прикорнувших на скамьях. Они похожи на хороших охотничьих собак, тихо подкрадывающихся и вспугивающих целые стаи перепелок в рваных штанах. Исходя из того принципа, что ноги не должны касаться земли, Эпигуль решил как-то провести ночь на дереве. Забравшись в гущу ветвей, он почувствовал себя довольно уютно. Сидя на ветке, он был похож на старую сову, тоже, как известно, принадлежащую к сословию докторов философии. Обхватив ствол дерева, он согрел его, стало тепло. Птицы, вначале возмутившиеся причиненным им беспокойством, вернулись на верхние ветви, нахохлились, грея свои шейки в пуху, изредка полусонно наклоняли головки, косясь на Эпигуля, и ворчали: «Как нынче совы разжирели».

Ароматная была ночь. Запах липовых почек. Чуть покачивается, убаюкивая, дерево, шелестят молодые листочки… Эпигуль очнулся от глухого удара о землю: заснув, он сорвался с ветвей. Птицы в ужасе вспорхнули и, улетая, подняли тревогу в парке, чирикая над всеми деревьями: «Большая сова упала на землю!»

Пришлось ночь досыпать на мокрых скамьях, длинных — как разлука, жестких — как одиночество. Эпигуль смотрел на скорчившиеся тени соседей — каких-то оборванцев, перемазанных сажей. Слушал их храп. Каждый храпящий издавал свой звук. Если бы Эпигуль был музыкантом, он смог бы оркестровать эту симфонию фаготов, гобоев и контрабасов…