Эрик Ингобор - Этландия

Шюсс придвинулся близко к Куарту и заискивающе-робко произнес:

— Коллега! Знаете, какая мысль мне пришла в голову? Вы можете показывать своего стального медведя. А я буду петь арии из опереток…

Доктор Бэг внес свой проект:

— Куарт! будьте другом… У меня хорошие мускулы. Я могу изображать в трусиках единоборство со стальным великаном.

Ольц, испугавшись, что останется без дела, тоже заныл:

— Куарт, дайте работу и мне. Я могу быть клоуном. Мне даже кажется, что я буду это лучше делать, чем строил мосты… Кстати, где же ваш стальной медведь? А!.. Ясно. Вы его продали на лом и хорошо пообедали на поминках.

— Я не продал его на лом. Но он проломил голову одному боксеру. Я бежал. Не знаю, что с моим Энриком. Может, он арестован. Может, будет замечательный процесс. Суд над машиной. Богиня правосудия, Фемида, обмочится от страха. В суде — на скамье подсудимых — сидит машина. Она слушает речи прокурора, судьи, защитников. И молчит, поблескивая цилиндрами и рычагами. И вдруг ее осудят. В первый раз от сотворения мира в камере за решеткой будет сидеть не организм, а механизм! Не зовите больше меня инженером. Я забыл дело механики. Я окончил новый университет. Я — боттлингер!..

— Пропали наши фокусы, — удрученно вздохнул доктор Бэг.

У чадящей печки стояла женщина с маленькой девочкой. Девочка смотрела на языки пламени, потом перевела свои черные глазки на мать и спросила:

— Мама… Мама! Эта печка наша?

Психолог Шюсс мрачным басом прогудел:

— Как плохо, что мы уже взрослые. Если бы я был ребенком, меня накормила бы какая-нибудь «мама». Помните, как мы легкомысленно сосали грудь, не догадываясь о существовании бирж безработных.

Куарт передернулся от холода, прокравшегося по спине. Засунул окоченевшие руки поглубже в рваные рукава летнего пальто. Грустно оглядел небритую физиономию Ольца, надвинутую на уши мятую шляпу Шюсса, рваную кепку и посиневшие губы доктора Бэга и сказал люмпен-интеллигентам:

— Я забыл дело механики. Я бросил его на слом. Осенью, в поисках ночлега, я забрел на окраину… Проходя мимо доков, я увидел стоявший на стапелях теплоход, который разбирали на слом. У меня сдавило сердце от жалости и от ощущения какой-то грустной близости, родства с этим великолепным теплоходом, который, не увидев жизни, уже обречен на смерть. В ту ночь у меня был бред. От лихорадки. Я был сентиментален и, наверно, смешон. Я забрался на стапель, прислонил голову к краю холодного и ржавого носа! Я говорил умирающему теплоходу: «Я твой двойник. Я тоже, еще не изведав штормов плавания, брошен на слом… У тебя был хитрый мозг капитанской рубки — его сорвали и бросили. У меня был мозг, наполненный идеями и планами машин, замыслами механизмов, — его затоптали… У тебя было сердце, зал дизелей — их вырвали лебедки, швырнули в грязь берега и теперь их продают на вес. У меня было сердце, толкавшее кровь, энергию, веселье, мужество, — его по кускам вырвали… Меня тоже разбирают!..» Я заснул у подножия этого колосса. Вверху, на фоне звездного неба, торчали его оголенные шпангоуты, с которых была содрана кожа, как со скелетов павших в степи лошадей. Да… к чему я все это рассказываю?.. Шюсс, коллеги! Они уничтожают мастеров, не приносящих им больше наживы, как обрекают на слом новые теплоходы, не приносящие прибыли. Мы потеряли свои смокинги, дипломы, библиотеки, мастерские, свой «избранный круг». Мы стали неизвестными солдатами армии голода. Что отличает вас, господин психолог, от того, стоящего у печки, бездомного рабочего с проваленной грудью и запавшими глазами? У вас одни чувства и мысли с ним. Последними судорогами он цепляется за уходящую жизнь, он чувствует голод, он хочет спать, он хочет работать, и в нем, как и в вас, закипает жгучая ненависть к строю-могильщику, к строю, который вычеркивает вас из жизни. Рабочий Мин… Вы его не знаете. У него худое картофельного цвета лицо и большие умные глаза. Он мне оказал: «Нет ни инженеров, ни рабочих. Есть новая, великая профессия — безработные». Это даже не профессия, скорее армия, нация. Мы стали солдатами этой армии. У нас ее вера, ее цели и мечты. Вот эти, откинувшиеся к покрытым инеем стенам; запрокинувшие подбородки с обгорелым лесом волос; закрывшие глаза кепками; дремлющие стоя; глядящие не мигая в огонь, — чего они хотят? Борьбы. Значит, это и наша программа. Мы отстаивали свое право на существование — знаниями, воспитанностью, вежливостью, изворотливостью, белыми воротничками, хитростью и хорошими костюмами, — все оказалось бесполезным. Нам остается последнее — бороться за жизнь, бороться физической силой и оружием.

Пришла этландская весна. Нежная и пряная…

Каморка доктора Эпигуля совсем опустела. За зиму был съеден энциклопедический словарь. С его исчезновением философ лишился мебели. Только кипа пожелтевших газет в углу, служившая ему ложем, последний признак комфорта, еще была цела. Ее никто не пожелал купить.

Эпигуль, лежа на ветхих строках, смотрел в открытое полукруглое окно каморки. Там, за дугою окна, чуть покачивалась тоненькая ветка, покрытая нежно-зелеными полураспустившимися листочками. Ветка, этот трогательный вестник весны, дотянулась до окна старого философа, чтобы сказать ему: «Старик Эпигуль! Пришла весна…» Она напомнила ему, щемящие сердце, картинки давно позабытой юности. С улицы доносились дикие крики детишек — молодых зверенышей, выпущенных на волю с уходом холодов.

Слышно было, как изредка звенели подковы лошадей на мостовой.

Доктор философии давно не показывал носа на улицу. На это было несколько презренных причин. Первая — тротуар был еще прохладен, а Эпигуль бос. Не буквально, но у его ботинок не было подошв, стелек, каблуков и рантов. Вторая — он всю зиму не платил г-же Шлюк за каморку. Хозяйка пыталась его выселить, но полицейский сержант Цоп, педантичный в соблюдении законов, заявил ей, что хотя они являются и друзьями, он не может ради внеслужебной дружбы нарушить закон, запрещающий зимние выселения. Наступила, как известно, весна, и стоило бы Эпигулю выйти из меблированных комнат, как назад он уже не попал бы. А это было бы ужасно. Ибо не только любил он свою каморку, но здесь его также подкармливала изредка г-жа Путек, считая его больным. Эпигуль обрек себя на добровольное заточение.

Наступил вечер. Ветка за окном почернела. Затем зажгли фонари, и она стала серебряной.

В какой-то квартире вечером щелкали счеты. Тек… тек-тек-тек…

Во всех этих домах ночью идут подсчеты. В одних считают ложки, которые завтра надо отнести в ломбард, в других — смотрят, сколько осталось медяков в кошельке, маргарина в банке. Считают скудный заработок проститутки, оставшиеся дни до выдачи жалованья — чиновники, выручку — торговцы. Надзиратели — спящие тела в ночлежке, арестованных бездомных. Считают ушедшие годы, оставшиеся зубы, последние папиросы. От этих подсчетов люди седеют, горбятся, наживают морщины на лбу и склероз.