Манон Фаржеттон - Десять дней до конца света

Нинон смотрит на нее большими серьезными глазами.

– Хорошо, – соглашается она. – Давай пересадим их в сад.

Обхватив обеими руками горшок с лимонным деревцем, Нинон с трудом поднимает его. Лили-Анн не помогает ей, она догадывается, что малышке нужно отнести его самой, поэтому она только открывает перед ней раздвижную дверь и сама идет за племянницей в сад с железной лопаткой в руках. На лужайке Лили-Анн останавливается.

– Как ты думаешь, где этому деревцу будет хорошо?

Нинон прижимается щекой к листьям, закрывает глаза.

– Оно говорит, что хочет расти там, – шепчет она, показывая пальчиком на гортензии у качелей.

Лили-Анн улыбается.

Я придумаю для тебя игры, Нинон. Я придумаю для тебя волшебный мир, в котором растения разговаривают, а птицы танцуют в вечернем небе. Наш мир. Но лучше. Мир, в котором у нас еще есть право мечтать.

Лили-Анн понимает, что эта затея – лишь бегство, возможность на время забыть о близкой смерти и не думать о погибших родителях. Потому что теперь, когда она добралась до сестры, когда отчаянная воля, на которой она держалась всё это время, привела ее к цели, она не знает, за что ухватиться, чтобы подавить слезы и ужас, поднимающийся из нутра. Кроме воображаемого мира. Кроме детства. Кроме Нинон.

Взволнованная, она присоединяется к племяннице, которая уже роет землю.

Ч – 76

Валентин нервно проводит рукой по волосам.

Он бродит босиком по песку уже несколько часов и исходил пляж от края до края. Лили-Анн воссоединилась с семьей. Валентин не может больше представлять, будто ее цель – это и его цель тоже. Письмо матери не дает ему покоя.

Пусть каждая оставшаяся секунда будет для тебя драгоценностью, хрупкой, как полевой цветок, – написала она. И еще: – Не дай горю отнять у тебя то, чего ты заслуживаешь больше, чем кто-либо. Живи и люби что есть сил, Валентин, чтобы никакие сожаления не мучили тебя, если эти взрывы станут концом твоего пути. Тебе необходимо подумать о себе.

Живи и люби что есть сил.

Валентин закатывает брюки, входит в воду, шлепает ногами по волнам. Они принимают его гнев и страхи с обидным пренебрежением.

Он устремляет взгляд к горизонту. Его мать умерла, чтобы он был свободен от нее. Свободен подумать о себе в эти несколько дней, что ему осталось жить. Но, даже зная, что умрешь, трудно до такой степени измениться. Для этого нужно посмотреть себе в лицо. А он – нет, неспособен.

Сглотнув ком в горле, он снова шагает по песку.

Ч – 75

Сара сидит на берегу и смотрит на волны, лижущие ей ноги. Их прохлада приносит облегчение, но не успокаивает.

Лили-Анн дала им одеяла и спальники. В дом она никого не пригласила. Месседж понятен. Она не хочет видеть их под кровом своих родителей – ни Валентина, ни Гвена, ни ее, ни даже Браима, которого уж могла бы приютить в силу его возраста. Ей нет нужды сообщать, что их пути расходятся здесь, все это поняли и стараются не вторгаться в семейный круг.

Вот только Лили-Анн ошибается.

Гвен останется здесь. Останется и Валентин, который мечется по песчаной кромке, как лев в клетке. И Браим, кажется, тоже не спешит уйти. А Сара… Сара чувствует, как запылавшее в ней яростное пламя гонит ее прочь от этого места, бежать, бежать, пока не увязла, но не может сделать ни шага к каменной лестнице. Потому что здесь ее любимый. И если она покинет его без надежды увидеться вновь, ее сердце разорвется надвое.

Валентин садится рядом с ней. Сара рассматривает корабли, вырисовывающиеся на фоне синего неба, их много. Все пляжи побережья наверняка битком набиты, их заполонили беженцы и просто гуляки со всего мира. Кроме этого, маленького, скрытого и труднодоступного. Они приземлились на единственном пустом клочке суши в этой местности.

– Я ненавижу покой, – ворчит Сара.

– Я тоже, – соглашается Валентин.

Он ложится, закинув руки за голову, из-под рубашки видна полоса белой кожи. У Валентина худое жилистое тело, всё из узких мускулов. Кошачье. Ничего общего с Гвеном, его долговязым остовом округлого мечтателя.

– Можно найти, чем заняться, – говорит она, отводя взгляд.

Он отвечает коротким смешком, перекатывается на бок, не обращая внимания на мокрый песок, липнущий к одежде, смотрит на нее из-под длинных, почти женских ресниц.

– Ты клеишь меня, потому что злишься.

– Еще десять лет назад, – морщится она, – парни не видели меня насквозь. Похоже, теряю форму.

Он садится, придвигается к ней, обнимает одной рукой за плечи. Это жест брата.

– Я уверен, что вы помиритесь. Гвенаэль… Писать для него – самозащита, верно?

– Ты бы трахнул меня, если бы не знал о существовании Гвена?

– Не-а. Старовата.

– Мерзавец, – фыркает она, отталкивая его руку.

Валентин не обижается, целует ее в щеку. Ей нравятся его постоянные провокации.

– Если праздник откладывается, можем пока посмотреть… – предлагает она.

– AEVE?

– Ага! Сейчас принесу.

Сара поднимается к скалам.

– Можно я попробую? – спрашивает Валентин, когда она возвращается с дроном и пультом управления.

Она дает ему пульт и объясняет, как управлять аппаратом. Валентин несколько раз запускает его над пляжем, и наконец Сара разрешает ему направить AEVE на море и набрать высоту. На экране появляется берег, весь в черных точках.

– Держи курс к пляжу, вон туда.

– Это пляж? Песок какой-то странный…

– Наверно, потому что это люди.

Глаза Валентина округляются. По мере того как AEVE подлетает к пляжу, они всё лучше различают покрывающее его множество фигур, и музыка заглушает свист ветра.

– Гульнем в последний раз перед концом света, – шепчет Сара.

Этот пляж расположен в трех километрах от места встречи, назначенной Бартелеми. Он и остальные, наверно, уже там. Или скоро будут.

Некоторое время они рассматривают людское море, без малейшего смущения берут крупным планом зону, отведеннную под колоссальную оргию. Потом Сара забирает у Валентина пульт и возвращает дрон – надо экономить батарею.

Зрелище этой толпы подействовало на нее сильнее, чем она ожидала.

– Я ведь пошутила только наполовину, Вэл.

– Как это?

– Для меня не может быть и речи о том, чтобы умереть, не занявшись в последний раз любовью, и если Гвен ушел в свой воображаемый мир так глубоко, что мне до него не достучаться, пусть это будет с кем-то другим.

– Ты хочешь изменить ему перед самой смертью? Не думаешь, что будешь об этом жалеть?

– Нет.

– Тебе повезло. Другие бы мучились чувством вины.

Некоторое время они молчат. Мысль о телесной близости как спасательном круге, чтобы до последнего держаться за жизнь, просачивается в умы обоих и, занимая всё больше места, уже представляется соблазнительной.