Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

Именно в те страшные мгновения, когда ревущая, грохочущая сель будет уничтожать все на своем пути, сметая чумы, людей, в том числе людей Дятлова, пораженных цепенящим ужасом, он с особой остротой ощутит беспомощность перед стихией. Не природной, нет. Стихией, которая будет таиться в детях патронажа. Таких хрупких, уязвимых на вид, достаточно подушки, чтобы лишить их жизни, но на деле – лихо, которое не следует будить. И если ты не в силах будешь переломить стихию, обуздай ее во благо. Точно так, как гидроэлектростанция использует во благо человека мощь реки. Найди дитя патронажа и воспитай из него того, кто без капли сомнения, по одному твоему приказу вцепится в горло другому дитя патронажа. И тогда посмотрим – чья возьмет.

У одного из членов группы Дятлова, чье тело все же будет найдено, окажется вырван язык. Кто, зачем и как это сделает, так и не получит объяснения. Как и множество иных загадочных обстоятельств. В том числе то, каким образом за перевалом закрепится имя руководится засекреченной спецгруппы…

И Дятлов примется за поиски. Поиски подходящего кандидата для включения в группу чистильщиков. Заодно подготавливая почву для дерзкого эксперимента. Помимо «Меморандума» Дятлов будет писать рапорты, докладные записки, аналитические записки, погружаться с головой в «Вестник Спецкомитета», имеющего гриф «Особой важности», тщательно прорабатывая каждую статью, хоть как-то проливающую свет на природу детей патронажа. Вызубрит сокращенную и расширенную версии «Пурпурной книги», скрупулезно анализируя – какое из перечисленных в них дитя может стать объектом отчаянного эксперимента.

Потребуется год изнурительного труда, прежде чем выбор будет окончательно сделан в пользу кандидата, подходящего по большинству сформулированных Дятловым критериев. Дятлов определится. Решит. Причем будет не слишком удивлен своему решению, невзирая на аномально высокое число совпадений.

Его выбор падет на Иванну Сироту.

С ударением на «о».

Задираю ночнушку и смотрю на живот. Гладкий и белый. Сколько раз такое случалось? Во время тестов в Спецкомитете? Не знаю. Не знаю потому, что не всегда об этом сообщалось. Не из жестокости, нет. Какая в науке жестокость? Ради чистоты эксперимента. Дитя патронажа имеет склонность подыгрывать исследователям. Вести себя так, как от него ждут. В этом отличие экспериментов над материей, отягощенной разумом, и просто материей. Материю следует лишить признаков разума.

Тошно. Соскакиваю с кровати, чуть не спотыкаюсь о медведя, и, зажимая рот, кидаюсь в ванную. Успеваю. Выворачиваюсь наизнанку в унитаз. Как от передозировки старого доброго «парацельса». Но здесь не лекарство от СУРа. Все естественнее. Внутри маленький медвежонок. Паразитная личность. Еще одна паразитная личность в коллекцию.

Потом выворачивает еще раз. И еще. До черноты и изнеможения. Отдавать нечего, но внутренности продолжают судорожно сжиматься.

Кое-как встаю с пола и смотрюсь в зеркало. Краше в гроб кладут. Зеленая кожа, синие тени, фиолетовые губы. Трясущиеся пальцы соскальзывают с крана. Сучка не захочет, кобель не вскочит. А медведь?

Говорят, Дятлов ранен. Значит ему пока ни до кого. Вот и фора.

Дверь распахивается и влезает тот, кто легок на помине. Кладет голову на раковину и хлебает длинным языком воду, что продолжает цедиться из крана. И никаких забот, кроме звериных.

– Очень плохо чувствую, – говорю. Информирую. Заявляю. Как ТАСС. Уполномочили заявить. – Нужно на службу, но в таком виде они сразу поймут, что дело неладно. Запрут в санчасть. Дней на пять.

Продолжаю врать. Рассказываю зверю, что его ждет в одиночестве. Зверь недовольно взрыкивает. Хлебает воду. Шумно мочится, нисколько не стесняясь. Мотает башкой. Дыбит шерсть. И когда готов к употреблению, употребляю:

– Нужна помощь. Понимаешь?

Тем более, сейчас все проще. С технической точки зрения. Биологический материал носителя внутри, остается только перенос. И преобразование. Безумие? А кто назовет дитя патронажа нормальным?

Зверь косится. Фыркает, разбрызгивая воду. Можно представить, во что превратится квартира.

Молчание – знак согласия.

И вот смотрю. Не в зеркале. Не во сне. А в яви. Которая безумнее любого сна, если за нее берутся дети патронажа. Продолжаю сидеть в обнимку с унитазом. Голышом стою около раковины и набираю в ладони воду, которую пытаюсь лакать. Потом хватаю за руку, поднимаю с пола, веду в комнату, укладываю в кровать. Собственное тело надо беречь. Пригодится. Надеюсь, медведь не сотворит безобразия. Хотя, по опытам перенесения, «наездник» ведет себя по отношению к телу бережливо. Без членовредительства. Из чувства самосохранения, наверное.

Выбираю мужской вариант мундира. Брюки, рубашка, галстук, китель. Осматриваюсь в зеркале. Редкий случай видеть столь выраженную половую определенность. Только теперь спохватываюсь – грудь! Осталась плоской, каковой и должна быть у пацана. Но исправлять не хочу. Пусть сегодня так. И душой, и телом. Вернее, даже не мальчик, а юноша.

У дитя патронажа век недолог.

Объясняю правила поведения.

– Когда вернешься? – спрашиваю.

– Как только, так сразу, – отвечаю. – Соблюдай постельный режим. Телу это необходимо.

– Непонятно, – говорю. – Что со мной?

– Небольшое недомогание, – успокаиваю. – Покой и еще раз покой. Если будет тошнить, рядом тазик. В туалет не ходи, голова кружится. Еще упадешь.

– В теле уютно, как в берлоге, – говорю. И только это выдает кто есть кто.

Наклоняюсь и целую в лоб. Горячий лоб.

Медведь остается медведем, даже превратившись в человека и уступив в себе место. На улице обрушивается лавина запахов. Их настолько много, что хочется зажать нос. Либо закрыть глаза, только бы оградиться от потока ощущений, в которых поневоле теряешься. Могу идти только по запаху. Именно так и добираюсь до остановки «Сосна». Зажмурившись. Вдыхая полной грудью близость весны, которая украдкой проглядывает сквозь холодные запахи февраля теплыми крошечными округлостями, которым предстоит набухнуть, налиться, сочиться. Ловлюсь на сравнении с женской грудью. Все же чреватость не только в теле, но и в голове. Сменой тела от нее не избавишься.

Почти родная остановка «Сосна». Долблю каблуком мерзлую землю. Дом расцвечивается окнами. По занавескам вялые тени. Новый трудовой день для новых трудовых подвигов. Хлопают двери подъездов, выпуская окутанные паром домашнего тепла фигуры. Хрустит снег под подошвами ботинок, валенок, сапог. Людей на остановке прибавляется. Редкие разговоры. Плевки. Чирканье спичек. Огоньки сигарет. Притоптывания. Хлопки рук. Морозец пробирает. Говорят о хоккее. Говорят о футболе. Говорят о работе. Понимаю, что не могу поддержать ни один из этих разговоров: не знаю ни хоккея, ни футбола, о работе говорить запрещено. Работу надо делать.