Антон Мухин - ЭМАС

Хрулёв остановился передохнуть. Безномерные сидели молча — не все понимали его слова, но и тех, кто не понимал, он захватил своим голосом. В тишине послышался шорох — это лежавший свернувшимся, как котенок в тряпках, юродивый Юрочка сел, оперев одну руку об пол, а вторую подняв, как его коллега с картины Сурикова «Боярыня Морозова».

— Это всё от того, что в Царствие Божие не верите! — взвизгнул он. — Зачем вам тут существовать, а? А?

Он стал ползать по полу, тыкая пальцем то в одного безномерного, то в другого, ожидая от них ответа на свой вопрос.

— Когда хотите тут, на земле быть, в царстве князя мира сего, то и ЭМАС вам подавай, и число зверя! А когда бы о жизни вечной думали, то и не нуждались бы ни в чём.

Так же внезапно, как проснулся, он уснул, снова свернувшись по-кошачьи калачиком на тряпках, служивших ему одеждой.

— Счастливы вы, — снова стал говорить Хрулёв, — что несчастны, что вас признали недостойными общества счастливых. Вас вывезли на кладбище, как покойников, от вас избавились! Но тем самым вы спаслись из этого лжерайского Петрограда. Петрограда, который выпивает из людей жизнь, а потом выбрасывает, как паук высосанную муху. И теперь вы в безопасности, среди настоящих друзей. Он ничего не сможет вам сделать!

Вы спаслись сами — так теперь идите и спасайте других. Открывайте им глаза. Рассказывайте, что их счастье — на самом деле несчастье. Идите по улицам и несите правду. Торжествуйте над ними: они выбросили вас, а вы оказались лучше их, вы поняли обман города и избавились от него. Вы лучше настолько, что готовы протянуть руку помощи тем, кто плевал в вас. И когда наша правда захватит город, лжерай рухнет!

Вдохновленные Хрулёвым, а еще больше — осознанием своего превосходства, из изгоев, людей с поломанными судьбами ставшие цельными, со смыслом существования, они каждый день шли по улицам Петрограда. Караулили у покойницких на вокзалах, где женщины в черных платьях встречали своих возвращавшихся с фронта любимых, у публичных аппаратов ЭМАСа, искали в толпе, собиравшейся вокруг каждого юродивого или кликуши, ждали у ночлежных домов и просто вглядывались в лица прохожих, ловя отрешенные взгляды и покрасневшие, заплаканные глаза. У музыкальных автоматов поджидали тех, кто заказывал «На сопках Маньчжурии». Почему именно её — никто не знал, но замечено было, что с такими всегда что-то получается.

Когда Зубатова, как и любого новообретенного, привели в пакгауз, он сразу же вспомнил атмосферу многочисленных виденных им революционных кружков. Всё было ему знакомо, еще даже не слыша ничьих слов, он мгновенно дал Хрулёву кличку Предводитель, очкастому чиновнику — Канцлер, выделил из толпы нескольких «сотников», и только Ольга заставила его запнуться. Все вокруг относились к ней благоговейно, но это было не отношение к «мамке», которая требует себя уважать, а к ребенку. Так монахини или старые девы опекают случайно и временно оказавшегося у них на руках малыша, а он, ничего от них не требуя и даже не очень понимая происходящее, без всякой задней мысли принимает их заботу. Ольга повернулась в его сторону, безразлично, как и на всех прочих, посмотрев, и он на мгновение заглянул в её глаза.

Они были бледного, чистого голубого цвета, которые он прежде видел лишь однажды, у курсистки Женского медицинского института Ани Савицкой. Зубатов познакомился с ней в квартире у каких-то общих знакомых в доме с высокой башней на Среднем проспекте и с тех пор, когда ему случалось бывать на Васильевском острове, всегда обходил этот дом за квартал. Ей было уже 25 лет, ему только 19, он любил её без памяти, а она состояла в революционном кружке и брала его с собой.

Вместе они ходили за Невскую заставу, в выстроившиеся вдоль Шлиссельбургского тракта барачные казармы рабочих Обуховского и Александровского заводов. Сначала ехали на трамвае, а потом шли пешком, пробираясь через грязные лужи, в которых ползали голопопые дети, между развешанного на веревках сырого штопанного белья. Разговаривали с товарищами, они сначала подозрительно смотрели на Аню, на мягкую гладкую кожу её пальцев, так не похожую на их собственные пятерни и лапы их баб. Но она была страстной, её глаза горели, и они кивали головами, соглашались, оглаживая усы, прятали за пазуху напечатанные на папиросной бумаге прокламации. Какой она была умной! Зубатов заучивал Кропоткина страницами — лишь бы быть ей ровней. Возвращались обратно в город поздно, светлыми летними ночами, когда все фабрично-заводские спали мертвым сном и только по Неве, дождавшись разведения мостов, сновали и выли пароходы.

В конце июля, в самую жару, под Финляндским железнодорожным мостом, спрятавшись за широкую железобетонную его опору, Зубатов дрожащими от возбуждения пальцами расстегивал бесконечный ряд мелких пуговиц на её блузе, а Аня улыбалась, покусывая губу и запрокинув голову, совсем ему не помогая.

Агитационная работа не давала результата, и Зубатов даже не понял, как пришло понимание необходимости террора. В кружке ничего не обсуждали — и без слов выходило, что стрелять должна Савицкая. Она, бесспорно, была лучшей. Все занялись подготовкой к покушению, и происходило это так буднично, как будто речь шла о доставке нового транспорта листовок из Финляндии или установке подпольной типографии. И Зубатов тоже включился в общее дело, горячо обсуждал сначала, кого именно следует убить, а потом участвовал в слежке, установлении маршрута и графика. И встречи с Аней были прежними, и она всё так же закусывала губу.

Но однажды утром Зубатов вдруг осознал, что покушение, к чему бы оно ни привело, будет для Анны концом. Два дня ходил он, пораженный этой мыслью. Не ел, не видел ничего вокруг себя, наталкивался на прохожих и каким-то чудом избежал падения под трамвай, так что вагоновожатый, успев затормозить, даже оставил своё место и выскочил на улицу, намереваясь его вздуть.

— Аня, — сказал Зубатов, глядя в пол, когда они были вдвоем. — Так ведь это же конец. Совершеннейший, неминуемый конец.

— А? Ты о чём, Серёженька? — она действительно не поняла.

— Ну как же. Ну вот об этом, что мы задумали. Ведь тебе же конец.

— Ах, ты об убийстве великого князя? Так ведь это же надо. Какой ты глупый, Серёжка! Читаешь, читаешь книги — а всё без толку. Как же иначе? Сам ведь видишь. Но что думать об этом вперед!

Она вытянулась на кровати, и волосы её растрепались по подушке.

Зубатов остался сидеть на стуле.

Он и сам понимал, что говорит вещи совершенно недопустимые, которые могут разом опустить его в глазах Ани в самую гущу обывательского класса, перечеркнуть всё то, ради чего они вместе жили и трудились. Но и сил не сказать у него не было.