Антон Мухин - ЭМАС

— Именно, — Ольга улыбнулась. — А вы ведь тоже закончили свою жизнь?

— Не знаю.

— Подумайте сами. Полицейский чиновник, руководивший некогда всей тайной полицией империи, отправленный в отставку, теперь в довольно… скромном платье приведен студентом-сектантом в самую эту секту, знакомится там ночью с барышней-террористкой и отправляется гулять с ней по городу. Разве вы сами не видите, что жизнь ваша разделена на две части.

— Пожалуй. Хотя я мог бы прийти сюда по долгу службы.

— Нет, конечно. По долгу службы вы отправили бы какое-нибудь гороховое пальто. Не от трусости, конечно. Но у человека в вашей должности должно быть слишком много бумаг, докладов и аудиенций, чтобы осталось время на ночь, город и меня. Впрочем, не расстраивайтесь: я тоже закончила свою прежнюю жизнь. Я не умру теперь так дешево. Видите, как мы с вами похожи.

По проспекту они дошли почти до самого Троицкого лейб-гвардии Измайловского полка собора. Он поднимался из-за темных силуэтов домов своими огромными куполами, и бронзовая богиня Ника перед ним, взгромоздившаяся на триумфальную колонну из трофейных турецких пушек предпоследней с ними войны, поднимала руку с лавровым венком над проносившимися под ней автомобилями. От дождя воздух стал совсем мутным, и неоновые рекламы расплывались в нём яркими пятнами.

На 1-й роте они свернули направо и пошли в сторону Забалканского проспекта. Когда-то в этой части города стояли одноэтажные казармы гвардейцев, а теперь громоздились, давя друг друга, многоэтажные махины, нависая над пространством улицы эркерами, с трудом удерживаемыми облезлыми краской атлантами с вытаращенными от напряжения глазами. Под ними на столбах с изящно изогнутыми в стиле арт-нуво перекладинами в несколько рядов висели телеграфные провода. Они перекидывались на дома и оплетали их тонкой паутиной своих окислившихся в сыром воздухе медных отростков, как в дебрях английских и французских азиатских колоний дикие растения оплетают древние заброшенные города. По ним электрограммы с частотой в десятки герц летели в квартиры жителей Петрограда.

У старого двухэтажного, непонятно как выжившего в эпоху охватившего город строительного бума дома, перед уличным аппаратом ЭМАСа толпилась публика. На крыше же дома стоял огромный ламповый экран, высвечивавший вместо обычных сообщений из бюллетеней какую-то частную ерунду. Толпа, однако, с интересом на неё глядела.

— Вон, вон, вишь ты! — схватил в эмоциональном переполнении проходившего мимо Зубатова за локоть какой-то солдат, тыкая пальцем в экран: — Читайте, барин!

«Третьего дня прибыл с фронта и целую неделю радуюсь жизни в Питере. Встречай, столица! Ряд 122 тамбовск. полка Степченко».

— Ты, что ли, Степченко будешь?

— Я, — гордо ответил солдат.

— А зачем ты это написал?

Солдат смутился.

— Как же это зачем? Известно зачем. Чтобы все знали.

— Так а что ж ты ни адреса не написал, ни номера своего абонентского? Как же тебя найдут?

— Кто ж меня будет искать, когда я в Питере первый раз в жизни и ни единой знакомой души у меня тут нет?

— Тогда зачем же ты написал?

— Так я ж и говорю: чтобы весь мир знал про меня и радость мою. Что вот, значит, рядовой Степченко не просто так, в окопах гниет, а видишь, в Питер выбрался. Дворец, где государь живет, видел. А то, может, вернуся я на фронт, а меня немец — раз! И что? И всё, поминай, как звали. А так, значит, уже нет, уже не просто так, уже миру показался. След свой имею.

Зубатов и Ольга с интересом смотрели на солдата.

— Похвастаться, значит, хочешь? — спросила она.

— Да не похвастаться! — солдат раздосадовался, что не может объяснить себя господам. — А жизнь свою миру явить. Ведь когда она во мне только, со мной и прекратится. А так я как бы в мире есть. Ах ты, господи, как же сказать-то…

— Да поняли мы, — сказал Зубатов. — Когда следы твоего существования видны — ты существуешь, а если нет — то уже как бы и нет.

— Во-во, — подтвердил солдат. — Одно слово — ученый, как ловко сказал!

Тут он воровато огляделся и, приблизившись к Зубатову с Ольгой, доверительно сообщил:

— А мне тут один маньчжурец, или чёрт его знает, кто он, сказал: в наших, говорит, книгах пишут — бывает такое, что человек помер уже, а сам этого еще не понял. Так вот, надо оглядеться: остаются ли за тобой следы. Если остаются следы — значит, есть ты. Я-то не поверил, потому что у православных христиан известное дело — как помер, так душа твоя и улетает. А только сейчас вот вспомнил, когда вы сказали. Совсем как маньчжурец тот.

Зубатов усмехнулся и вытащил из кармана серебряный рубль.

— На вот тебе, на папиросы.

— Что ж вы, барин, думаете — русский я солдат или нищеброд какой? Погодите, еще до Берлина дойду и самого кайзера на штык подыму!

От этой мысли он развеселился и даже заулыбался обросшим щетиной ртом с выбитым передним зубом. Но потом всё же взял рубль, сам этому смутился, пробормотал «благослови вас Бог, барин и барыня» и исчез в толпе.

— Идущий на смерть благословил нас за папиросы, — хихикнула вдруг Ольга и прижалась к плечу Зубатова.

— Morituri te salutant, — задумчиво повторил он из гимназического курса латыни.

— А вообще, конечно, это как есть дьявольская прелесть, — уже серьезно сказала Ольга.

— Что?

— ЭМАС дал ему возможность существовать. Но он же может её и отобрать, если захочет. Даже ты, хотя твои портреты есть в книге революционной мести и многие готовы умереть ради твоей смерти, ты, чей след и, значит, существование неоспоримы, — и то почувствовал себя вне жизни, когда тебя отключили от ЭМАСа. А каково им? Только ЭМАС позволяет им существовать. Но вообще — правильно Юрочка-Божедом говорит: это всё от безверия. Не верят в Царствие Небесное, на земле хотят утвердиться.

Ольга показала на людей, глядевших на экран.

«Сын Пашка Георгия вчера получил в Галиции! Миронов» — высветили лампочки счастье какого-то Миронова.

Только сейчас Зубатов понял, что толпа — это не просто толпа, а выстроившийся к аппарату ЭМАСа хвост из желающих сообщить о себе миру. И, сообщив, поглядев на себя на экране, они тут же уходят, нисколько не интересуясь тем, что напишут после них. Да и то, что читают они, стоя в хвосте, читают только от нечего делать, безо всякого интереса, и сразу забывают. И давешний тамбовец, значит, обманулся: нет его в мире.

«Женюсь завтра на дочери мастера! Юзеф Ладовский» — осветили темноту осеннего вечера лампочки.

— А ты? Ты не нуждаешься в ЭМАСе? — спросил Зубатов.

— Нет. Мое существование в другом. И вне зависимости от того, удастся ли мне задуманное, оно уже есть во мне. Поэтому мне не нужен ЭМАС.

— Всё-таки ты решила кого-то убить, — вздохнул Зубатов. — Надеюсь, не меня?