Антон Мухин - ЭМАС

— Я, конечно же, с вами, любезный Егор Петрович, — сказал Зубатов.

Хрулёв уже мало походил на рабочего: пострижен был как лондонский клерк, коротко на пробор, и носил костюм, хоть и сидящий пока еще мешковато, с галстуком и часами в жилетном кармане.

К 10 часам вечера из пакгауза стали расходиться: те, кто жили на своих квартирах, — домой, а кто ночевал тут — перебирались на жилую половину. Зубатов оставался — он ждал, чтобы пошла Ольга. И когда она, накинув макинтош, потому что на улице шёл мелкий дождь, вышла за дверь, он поднялся следом.

— Далеко ли вы живете? — Зубатов нагнал Ольгу.

— Я? Я живу здесь, в пакгаузе. Просто вышла погулять.

— А прежде?

— Прежде? Прежде я не помню. Да и ни к чему это.

По темному двору Варшавской товарной станции они шли к ярко освещенному фонарями Обводному каналу. Только в лужах между шпалами и непонятно как проросшими в этой засыпанной угольной крошкой земле клочками травы иногда отражался свет недалекого города. Черным силуэтом перед ним поднималась церковь Общества распространения трезвости, колокольней своей напоминавшая графин с водкой.

Сам канал, несмотря на поздний час, ревел моторами, ломовиками, трамваями, баржами и патефонами-автоматами пивных. Под фонарем пьяный мастеровой поносил матом жену и силился ударить её, но, не удерживаясь на ногах, падал, потешно размахивая руками и расшибаясь в кровь о грязную мостовую. Собравшаяся вокруг них толпа маклаков, проституток, вокзальных попрошаек, китайцев и прочего сброда хохотала, а баба, жена мастерового, выла, одновременно и тщась увести мужа с этого позора, и страшась попасть под его кулаки. Вскоре позор, однако, кончился — толпа заскучала от одноообразия происходившего и переместилась к другому фонарю, где начинал кликать юродивый. Увидев, что ему удалось заполучить внимание публики, он забился в конвульсиях еще сильнее, принялся кататься по булыжникам, нимало не смущаясь опасностью угодить головою в лошадиную кучу, и стал пророчествовать о скором падении Петрограда, последующим в семь дней за смертью царевича. Баба подхватила уснувшего мастерового, взвалила на плечо, не боясь замазаться его кровью, и потащила домой, в свою теплую постель.

За ними, над заплеванной водою канала, по эстакаде проносились лучи прожекторов скоростных поездов. А еще выше и дальше, на крыше дома с той стороны, на углу с Измайловским, где убили Плеве, светился тысячами лампочек экран ПТА. «Бюллетень Северянина: В дожде петроградском, туманно-бензиновом, в свете тысяч огней на рекламах неоновых, вы уходите в платье своём крепдешиновом, оставляя амантов, тоскою окованных. Новый стих, предлагаю вниманию публики, полностью выйдет уже в октябре», — сияла надпись. Через минуту её сменила другая: «Бюллетень конторы Крузе: сообщаем о продаже последних участков в Лигово, у ж/д станции, есть электрическое освещение, аб. н. 323-7848». Потом и она погасла, чтобы появиться третьей: «С Юго-Зап. фронта: вчера под Тарнополем германцами предпринято наступление, отбитое нашими войсками. К наградам представлено 38 офицеров и нижних чинов, из коих 34 — посмертно. Сообщ. ПТА».

— Егор говорит, что город обманывает людей: сначала прельщает их, заставляет поверить, что одиночества нет, а потом бросает один на один с бедой, — сказала вдруг Ольга. — Я много думала об этом. Это город моего детства, я была здесь счастлива. Он — хороший. Это люди, которые живут в нём, плохие.

— Мне казалось, Егор говорил, что люди хорошие и надо помочь им вырваться из этого обмана.

— Он лжет, — коротко ответила Ольга.

— Тогда отчего вы здесь?

— Я с ним потому, что, во-первых, мне больше быть негде, а во-вторых — он борется с ЭМАСом.

— Вы ненавидите ЭМАС?

— Вы читали протоколы судов над террористами, убившими министра Ларова? Пётр Ипполитович, товарищ Егора, давал мне газеты с подробными репортажами из суда. Всё, что они посылали друг другу через ЭМАС, узнала охранка.

— Полиция и прежде могла читать письма, — пожал плечами Зубатов.

— Тут другое. Знаете, у Егора для всех свои слова. Нищим он дает чувство превосходства над богатыми, брошенным — возможность спасать других, умных посвящает в планы переустройства мира. А фанатикам рассказывает о пришествии Антихриста. И только им он не врет. Всё по Иоаннову сценарию: эти провода опутали нас, прельстили своим удобством и стали незаменимы. Но теперь тот, кто владеет ими, читает наши мысли как в открытой книге и слышит все наши разговоры. Мы порабощены. Прежде в черных кабинетах распечатывали письмо того, кто заранее вызвал подозрение. Теперь же мы все стоим перед ним обнаженными и совокупляемся на его глазах, а он видит нас всех и жмурится от удовольствия. И что мы решим сделать завтра, он знает уже сегодня.

— Зачем он это делает?

— Он хочет власти над людьми.

— Нет, я про Егора. Зачем он собрал всех и каждому говорит разное, в чём его цель?

— А. Всё равно, ответ такой же. Он хочет власти. И, кстати, он как-то говорил, что всё началось после того, как его отверг ЭМАС. Любопытно, правда? Вообще, конечно, Егор ничем не лучше машин, и тот, кто уничтожит их, следом должен будет уничтожить и его.

— Надо сказать, с вашей стороны было весьма недальновидно сноситься через ЭМАС при подготовке теракта, — сказал Зубатов.

Риск был невелик. Конечно, она могла испугаться и закрыться, но Ольга, очевидно, умна, а умные люди никогда не избегают противостояния с себе подобными, пусть даже и на свою погибель. Она отошла от него на шаг, пристально посмотрела и усмехнулась.

— Много ли чести указывать барышне на ошибки её молодости, господин Зубатов?

— Отчего же Зубатов?

— Оттого, что в книге революционной мести была и ваша фотография. Не в числе первых, конечно, но могло так случиться, что я бы в вас стреляла и потом за это была бы повешена.

Зубатов, конечно, знал про такие книги. Небольшие тетрадки, напечатанные за границей на деньги смертельно больного Михаила Гоца, тратившего своё огромное наследство, доставшееся ему от отца, московского купца, на дело революции, они контрабандою ввозились в Россию в огромных количествах. И, не имея конкретного адресата, распространялись наравне с прочей нелегальной литературой. Так что любой кружок или даже отдельный гимназист мог найти на их тонких папиросных страницах фотографию доступной для себя жертвы, её имя, звание и суть преступления, за которое она приговаривалась к казни. Зубатов видел несколько таких тетрадок и со своим портретом, но типографское качество было таково, что этому портрету соответствовал любой мужчина среднего возраста без особых примет, поэтому уже забыл и думать их бояться.

— Вряд ли моя смерть стоит вашей, — сказал Зубатов.