Антон Мухин - ЭМАС

Не поправив даже галстук, Толоконников вышел из клуба, провожаемый взглядом своего оппонента, внимательно слушавшего весь диалог. Минут через пять раздался свист приближающегося паровоза, он скользнул, выворачивая, лучом прожектора по стенам проходившего сквозь здание клуба тоннеля и остановился у перрона. Высота и геометрия сводов были рассчитаны так, чтобы под ними всегда шло движение воздуха, и паровозный дым не коптил их, а выдувался на улицу. Обо всём заботились инженеры.

Толоконников сел в последний вагон и, когда поезд тронулся, прильнул к заднему стеклу. Гигантская башня клуба выросла над Фонтанкой, атланты удерживали её с трудом, и инженеру казалось, что сейчас они дрогнут, конструкция накренится, крылатое колесо на её вершине сорвется и покатится по Петрограду, сминая линии рельсов на тонких паучьих лапках и обрывая телеграфные провода, сокрушая дома и давя людей, и перед ним, на его пути, лишенные электричества, будут гаснуть фонари, рекламы и экраны ЭМАСа.

Вагон качнуло, и Толоконников понял: стрелка. Поезд свернул, потом нырнул под эстакаду, сверху пронесся товарный состав, потом прямо перед ним с какого-то бокового пути выехал такой же городской маршрут — с десяток секунд они ехали по одним путям, друг за другом, но на очередном разъезде, над Введенским каналом, тот свернул в сторону Царскосельского вокзала.

За окном безумной каруселью летели линии огней: окна домов и вагонов, фонари встречных паровозов, прожектора на разъездах и семафоры, которые всегда и для всех горели зеленым, потому что схема движения по воздушным железным дорогам Петрограда была рассчитана с такой точностью, что не предполагала остановок иначе как на станциях.

Толоконников считал стрелки. В каждый момент десятки тысяч шестеренок, вращаясь с разной скоростью, отрабатывали алгоритм, и если где-то сломается один только зубчик, выскочит из гнезда ось, в перфокарте будет неровно пробита дырка, поезда не разойдутся и вместе повалятся с высоты трех саженей на заполненные трамваями и автомобилями улицы.

«Безумцы, — шептал инженер, — безумцы. Они не понимают, что совершают».

Письмо не было поддержано Путейным клубом, последняя надежда рухнула. Через три дня, много через неделю, 2-й резервный цех будет изъят у Главконтупра и передан ПТА. Это несложно — машины даже не будут демонтировать, просто отключат от центрального пульта воздушных железных дорог и подсоединят к машинам ЭМАСа. Акционеры получат хорошую выплату и, наверное, останутся довольны. Но до конца войны, пока Россия отрезана от Европы линией фронта, приобрести на них новые табуляторы невозможно.

«Безумцы, — повторял Толоконников. — Когда случится катастрофа, они поймут, но какую цену мы заплатим… Когда случится катастрофа…» Внезапная мысль пронзила его голову. Привыкший к систематической работе, он не часто переживал озарения, но это было именно оно.

С трудом дождался инженер утра следующего дня и, хотя был выходной, отправился в контору. Целый день, не разгибая спины, просидел Толоконников над расписанием следующей недели, которое в ночь на понедельник, остановив на час всё движение, инженеры на перфокартах вводили в машины.

Поезд должен был быть не пассажирским, но и не грузовым, легким, чтобы нанести наименьший ущерб. И место — не людное, но приметное, чтобы привлечь внимание публики. Наконец, он нашел то, что нужно: каждый вторник Училище правоведения заказывало поезд, чтобы везти тела умерших в своём госпитале на Волковское кладбище. Если стрелка у поворота на Итальянскую встанет в промежуточное положение, разогнавшийся состав вылетит с рельсов и врежется в стену Народного дома ПТА, который теперь стоит пустым. Вероятность жертв среди тех, кто окажется в это время на мостовой, нельзя исключать, но это ничтожные жертвы в сравнении с теми, которые могут быть. Итак, решено: как только резервные табуляторы будут изъяты, Толоконников иголкой немного расковыряет дырку на перфокарте, показав всем, к чему приводит отказ от дублирования машинной работы.

Ольга по-прежнему ежедневно появлялась в пакгаузе безномерных, так же молча сидела, так же позволяла за собой ухаживать, но её отрешенность, прежде не вызывавшая сомнений, теперь казалась Егору деланной. Для самой секты в ней была польза: своим присутствием она воодушевляла мужские тела, но при этом, не выcказывая никому знаков внимания и не позволяя ничего в свой адрес, не давала поводов для конкуренции и ревности.

Но Егор не понимал Ольгу, и от этого злился. А еще более — от того, что сам не отказался бы от её внимания, одновременно осуждая себя за это, так как был уверен, что связь с женщиной в его деле будет помехой. В общем, если бы она попыталась вступить с ним в отношения, но он благородно отклонил их, причем на виду у всех, было бы лучше.

Как-то Ольга сидела за длинным обеденным столом и слушала рассказ купчихи Марфы Павловны, нарумяненной и пышной, как будто сошедшей с кустодиевского полотна. Она говорила, что отказалась от номера по религиозным соображениям, но, вероятнее, просто была недостаточно грамотна и не хотела в этом признаваться. Влившись в хрулёвскую армию, она превратила этот свой совершенно банальный отказ в политическую манифестацию и сразу стала одной из ярых егоровых приверженцев. Наверное, он получал от Марфы какие-то деньги, потому что был всегда с ней особенно ласков и обходителен.

Отказаться и никогда, ни при каких условиях не пользоваться ЭМАСом было обязательным условием для вступление в армию Хрулёва и единственным, за нарушение которого он нещадно выгонял. Поэтому все, кто состоял в ней, лишались привычного круга общения, и пакгауз становился одним во всём мире местом, где они могли найти себе собеседника. Ольга же была внимательной слушательницей с умными, понимающими глазами, и в иные дни из желающих излить ей душу выстраивалась очередь, как у попа на исповедь перед двунадесятым праздником.

Марфа несла какую-то околесицу, и Ольга слушала вполуха, попутно размышляя, может ли она пригодиться для её плана. Ничего путного в голову не приходило, но, в любом случае, купчиху стоило иметь в виду.

Она взяла её ладонь, пухлую, как свежеиспеченная булка, с золотыми перстнями, и сжала в своих, маленьких и сильных. В приливе нежности купчиха упала на её плечо и разрыдалась. Нужно было что-то сказать, Ольга силилась вспомнить хотя бы примерно, о чём был этот продолжительный монолог, но не могла.

Стоя поодаль, Хрулёв внимательно наблюдал за ними. Он не слышал слов, но понимал, что происходит, поскольку сам много раз оказывался в таком же, как Ольга, положении. О, как они похожи! И как бы много добились вместе… И еще — как она красива!