Екатерина Кинн - К звёздам [сборник]

Было самое начало лета, но степь уже выгорела от края до края. Серо-желтые глинистые пространства, редкие пучки высохшей травы, местами такыр. Солнце стало припекать, едва выползло из-за горизонта. Оно выжигало остатки травы, песок, кости тех, кто не сумел пересечь эти серо-желтые пространства, все еще крепкий бетон и серый асфальт.

Тени от стартовых мачт были еще длинны, двойные полосы подъездных путей сверкали в лучах солнца. Все было пусто, мертво, немо. Ветер гнал пылевые смерчи, как пастух гонит овец, как тысячи лет назад. Тогда тоже были ветер, смерчи, овцы, пастухи — но не было этого котлована, и не было этого обожженного чудовищным жаром бетонного стола, и ажурных мачт, и длинных, утопленных по самые крыши в земле, наблюдательных пунктов и центра управления.

Там, где в бетон била реактивная струя, остался след. Все то место было следом — былого стремления, былой отваги, былой славы.

Ехать здесь можно было как угодно, но они все же вернулись в город по дороге.

В городе — правильная планировка. Остатки клумб, парков, кривые столбы высохших деревьев, пустые дома вдоль проспекта. Город был выметен ветром и пуст.

Ни крысы, ни даже ящерицы, только танцующие на площадях вихри, только палящее солнце.

…Остыло, умерло, оставлено остыть…

В здании на площади было чуть прохладнее. В темном вестибюле косо болтался стенд с выгоревшими фотографиями. Присмотревшись, она обнаружила, что фото принадлежат молодым или средних лет мужчинам, по большей части в военной форме. На вылинявших снимках остались видны ряды орденских планок на их кителях, очертания коротких стрижек и почему-то немного глаза и губы. Одни улыбались, другие были серьезны. Надписей было уже не разобрать.

— Ничего не осталось, — сказал мужчина. — Мы зря приехали сюда.

Женщина не ответила.

— Ничего общего с фото. Зачем тратиться на эти развалины? Оставь их будущим археологам.

Она поправила стенд, чтобы висел ровно.

— Здесь уже пытались сделать музей — законсервировали все на пусковых площадках от коррозии, сняли наносы. Даже в городе расчистили кое-что. Но никому не было интересно ехать сюда через пустыню, даже если ехать всего лишь от портала.

— От аэродрома, — поправила своего спутника женщина. — Это называется аэродром.

— А та бетонная площадка с опорами — космодром? Они столько сил вложили в свою первую попытку — и все было впустую. Знаешь, что странно? Война совсем не задела эти места. Готов спорить, что мы не найдем тут забитых скелетами убежищ, как в Иерико или Кустанае…

— Когда война началась, здесь уже было пусто. И я не хочу делать здесь музей. Я выбираю место для космопорта.

— Значит, ты здесь не просто так, а на работе?

— Да, как эксперт Совета по космическим делам.

— Все это старье не пригодится для новых кораблей.

— Конечно, нет. Все построим заново.

— Я не понимаю, почему именно здесь. Если ты принимаешь во внимание широту, то почему не западнее, ближе к промцентрам?

— Отсюда будут стартовать тяжелые транспорты, — сказал женщина. — Чем дальше от жилых зон, тем лучше. Отсюда будут улетать на Луну и на Марс, к Поясу и дальше. Ты поймешь, почему отсюда.

Они покинули город. Когда синие тени от багрового закатного солнца пересекли пустыню, они развернули на обочине полузаметенной песком асфальтовой дороги домик. Пока тот врастал в каменистую почву и затвердевал каркасом, они стояли и смотрели в котловину стартового стола, и линии ажурных мачт отблескивали красным издалека. Стемнело быстро. Мужчина вышел из домика, огляделся и погасил фонарик. Черное небо было совсем близко. Бледно светящаяся дорога протянулась через него от горизонта до горизонта. Звезды казались яркими, огромными — совсем не такими, как он привык. Они мерцали, а он большую часть жизни видел их немигающими. Небо раскинулось над головой куполом — а он привык видеть его в иллюминаторах орбитальных колоний. Мужчина смотрел вверх и пытался подобрать слова, чтобы описать это все, и ту музыку, которую, как ему казалось, он слышал в шорохе ветра.

Внезапно он понял, что музыка ему не почудилась. Она приближалась — инструментал и мужской голос, потом смолкла.

От дороги к домику и машине свернул человек. На его плечах, ботинках, рукавах, на бандане отсвечивали катафоты, зеленая люминесцентная полоска сияла по ободу его гироскейта. Подойдя, он сказал:

— Добрый вечер. Вы не заблудились? Помощь нужна?

Женщина откинула дверцу домика и выглянула.

— Добрый вечер, — сказала она. Я — Лиз Белова, эксперт Мирового Совета, отделение космонавтики. А вы откуда?

— Смотритель заповедника Тюратам Алмаз Сатпаев, приятно познакомиться.

— Георгий Иванов, — представился мужчина.

Они коротко пожали друг другу руки.

— И вы тут один живете?

— Ну что вы, мы с ребятами посменно ездим из Тюратама. Больше по традиции, чем по необходимости, так-то тут камеры есть.

— Вам не жаль сидеть здесь, охранять заброшенный и никому не нужный памятник? — спросил мужчина.

— Как это ненужный? Это сейчас до него руки не доходят, а ведь отсюда первый спутник запускали! Вы, как здесь дела закончите, приезжайте к нам в Тюратам, мы вам покажем кое-что, что здесь накопали. Ну ладно, раз у вас все в порядке, я дальше покачу.

Он встал на гироскейт, толкнулся ногой. Включил плеер.

«Звёзды в степи вновь зацветут незнакомым огнем, — пропел звучный мужской голос. — В тихом молчании спит космодром…»

Очерченная серебристыми штрихами фигура человека на скейте слилась с темнотой, и слова стали неразличимы.

Мужчина снова поднял голову к небу.

Над его головой цвели звезды Байконура.

У самой двери в башню телескопа рос урюк, на котором не было ни одного целого плода — на дереве жила соня, она методично надкусывала все дозревшие урючины. Собственно, о существовании сони можно было догадаться только по этим, косвенным, обстоятельствам. Небо над обсерваторией быстро темнело, над горами уже видны были звезды. Но к западу плато обрывалось, ниже шла узкая полоса предгорий — лысых с южной стороны холмов, становившихся все ниже, а дальше была только степь. И там над самым горизонтом еще горела полоса заката, а над ней нежнейшая лазурь переходила в густую синеву подступающей ночи.