Андрей Столяров - Продолженное настоящее

Настроение во Флигеле подспудно меняется. Теперь даже воздух в нём, кажется, чуть подрагивает от внутреннего напряжения. Тем более что происходит неожиданное, но знаковое событие: доктор Салаев читает им лекцию о новых средствах стимулирования когнитивных способностей.

Даг, как и многие, впервые видит этого человека. До сих пор доктор Салаев по большей части мелькал в отдалении, ничем не проявляя себя. Вход в клинику, где он в основном пребывает, для всех, кроме Гремлина, был категорически воспрещён. Да никто особенно и не жаждал узнать, чем там в действительности занимаются. Вблизи доктор выглядит весьма респектабельно: идеально белый халат, галстук, аккуратная академическая бородка, на холёном лице — очки в золотой оправе, поблескивающие от света ламп. Вместе с тем Дагу почему-то кажется, что этот образ врача, солидного, внушающего пациентам доверие, доктор Салаев долго и тщательно создавал.

Содержание же его тридцатиминутного выступления сводится, по сути, к тому, что современная фармацевтика и связанные с ней физиология и биохимия мозга за истекшее десятилетие совершили настоящий революционный прорыв. Синтезированы и вводятся в практику препараты, о которых мы и помыслить ранее не могли. Препараты, ускоряющие физические реакции человека, препараты, резко интенсифицирующие процесс мышления, препараты, позволяющие превратить обычного человека чуть ли не в гения. Не все из них, конечно, изучены до конца, вкрадчивым баритоном поясняет доктор Салаев, но уже самые первые результаты вполне можно определить как феноменальные. Разумеется, никакого принуждения здесь не будет, говорит доктор Салаев. Фармакологическая активация — дело исключительно добровольное. Но вы посмотрите, что происходит с миром: на кого ещё надеяться людям, нашим соотечественникам, если отступят те, кто сейчас обращён лицом к будущему. Не следует оглядываться назад: там нет ничего, кроме тлена прошлого, надо идти вперёд, открывая человечеству новые горизонты. Вспомните слова президента Кеннеди, сказанные, кстати, тогда, когда Америка тоже находилась на перепутье: не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас, спрашивайте, что вы сами можете сделать для своей страны…

Доклад доктора выслушивается в полном молчании. Вопросов ни у кого нет, только Агата, когда все начинают расползаться по своим рабочим местам, шепчет Дагу:

— Весной он говорил то же самое. Правда, приводил тогда из Кеннеди две цитаты. Вторая: изменения — это закон жизни. Тот, кто смотрит лишь в прошлое и в настоящее, пропустит будущее…

— И что? — не понимает Даг.

Агата поднимает ладони и медленными движениями, с усилием трёт виски. Словно пытается размазать скопившуюся в них боль.

— В этом — суть… Мы не должны пропустить будущее…

В ту же ночь Даг проваливается в очередной трансцензус. Снова — переулок с нежилыми домами, зияющими разбитыми окнами, снова — пятна хищного коричневатого мха на стенах, снова — лезвия жёсткой травы, прибивающиеся из разломов асфальта. Но есть и разница: теперь он идёт не один, а вместе с Агатой. И движутся они не к Загородному проспекту, но, сворачивая под мрачную арку длинного проходного двора, оказываются на задниках сада, теперь более похожего на болото, перебираются через поваленную ограду и таким образом проникают на внутреннюю территорию Флигеля. Вся она выше щиколоток залита мёртвой водой, из которой торчат страшноватые скелеты кустов. Под резиновыми сапогами хлюпает грязь. Агата говорит что-то, поводя чуть вперёд дулом «калашникова». Слов Даг не слышит, но понимает, что она призывает его быть осторожным. Флигель торчит из воды, как храм, где молились неведомым и уже забытым богам. Хотя почему неведомым, думает Даг. Мы здесь возносили молитвы будущему. И жертвовали ему своими жизнями. Входная дверь наполовину распахнута, завязла, вероятно, нижней кромкой в земле. В вестибюле тоже стоит пленка тёмной воды. Отражается в ней свет их фонарей. Агата достает из рюкзачка плоскую кисть, жестяную банку в слёзных потёках краски, открывает её и, обмакнув туда кисть, роняя тягучие капли в воду, торопливо — пишет прямо на стене, кровавыми буквами:

«Останься здесь».

Ставит громадный восклицательный знак.

— Что это означает? — хочет спросить Даг.

Однако Агаты рядом с ним уже нет. Единственное: за дверью, где-то достаточно далеко, раздается плеск тяжёлых, равномерных шагов.

Это около четырёх утра. Даг видит зеленоватые фосфоресцирующие стрелки будильника. Он лихорадочно одевается, осторожно приоткрывает дверь — в коридоре, под лампами дневного света, покоится сонная тишина. Паркет поскрипывает, но всё же скрадывает шаги. У комнаты Агаты он останавливается и тихонечко скребёт ногтями по прямоугольной филенке. Потом так же, ногтями, слегка постукивает по ней. Прислушивается — изнутри ни звука. Тогда он осторожно приоткрывает дверь и даже при слабом свете, проникающем из коридора, видит, что постель Агаты не тронута: гладкая белизна подушки, аккуратно, без единой морщинки застеленное одеяло.

Комната крохотная, и одного взгляда достаточно, чтобы убедиться — Агата исчезла.

Он всё чаще ловит себя на мысли, что, вероятно, напрасно позволил закрепиться за собой кличке Гремлин. Гремлины — злобные инфернальные существа, жрут все живое, аналог нынешнего коронавируса. Возникают отрицательные коннотации, тень которых ложится и на него.

Вот и сейчас нечто подобное всплывает из тёмного ила сознания. А в резонанс с ним и заглушая всё остальное вибрирует, захлёбываясь, очередной тревожный звонок. Он смотрит на извещение, присланное ему по электронной почте: академик И.А. Коркус подал прошение об отставке с должности научного руководителя проекта «Аргус». Мотивировка: возраст, восемьдесят два года, астения, не в состоянии добросовестно исполнять должностные обязанности.

Ничего себе: удар так удар!

Совершенно понятно, что возраст тут ни при чём. Просто административное чутьё у Коркуса тоже — дай бог, пятьдесят с лишним лет в этой системе. Видимо, почуял Иона Андреевич надвигающийся провал. Первое правило любого опытного чиновника: соскочить из проекта раньше, чем тот начнет проседать, до того, как станут рубить головы причастным и непричастным.

Да, но здесь гораздо важнее другое: в чем именно Коркус узрел грозящий неприятностями симптом? Ведь только что был получен весьма значимый результат. Блестяще подтвердился прогноз, который представил реципиент с псевдонимом Профессор (между прочим, реальный профессор, доктор наук, Павел Георгиевич Светлаков): действительно — Минск, действительно — демонстрация; протесты вспыхнули после выборов, на которых Колхозник (такой кличкой наградили президента-союзника в российских верхах) нарисовал себе восемьдесят два процента поддержки. Вот ведь самовлюбленный болван! Поставил бы скромненько шестьдесят два — шестьдесят три процента, что, кстати, полностью соответствовало бы негласным социологическим данным, может быть, всё бы и обошлось. Нет, захотелось ему победных фанфар, любви народа, выраженной громадами цифр. И вот — протесты идут уже больше месяца, трясёт всю страну, Колхозник держится на силе ОМОНа, давно им взращиваемого и лелеемого. Наши тоже не от большого ума кинулись ему помогать. Родство диктаторских душ: перепугались, что судорога перемен перекинется на Россию, выдали ему кредиты, президент (российский) выступил с заявлением о создании силового резерва для помощи братской стране в том случае, если «белорусские экстремисты», естественно, финансируемые из-за рубежа, поднимут мятеж с захватом правительственных учреждений. Не дошла до авторитарных мозгов элементарная вещь: если бы, напротив, поддержали стихийную оппозицию, в которой поначалу преобладали пророссийские настроения, то Колхознику пришлось бы уйти, а новое правительство, возможно, удалось бы сформировать как дружественное для нас. Нет, осудили «бунтовщиков», сами вытолкнули протестующих белорусов в объятия Запада…