Владимир Обручев - Сочинения в трех томах. Том второй

— Женские слезы — вода, женские слова — ветер! — отрезал Пузиков.

— Какой ты несносный, Михаил Петрович! Все шуточками, а дело, наверно, серьезное, и я могла бы помочь вам, посоветовать.

— Все уже обдумано и решено, милая!

— И наверно, какой-нибудь промах сделали. Ну, в чем же дело?

— Да нельзя же говорить женщинам, такова воля начальства.

— Затвердил одно — нельзя говорить! Неужели мобилизация? Опять война с Японией?

— Нет, война мужчин с женщинами на «Убогом»...

— С тобой сегодня разговаривать невозможно!

— И не разговаривай, мне же легче будет.

— Ну, голубчик, Миша, скажи мне! Я совсем изнервничалась в ожидании. Я сохраню секрет, как могила.

Но Миша только махнул рукой и забегал взад и вперед по комнате. Марина Львовна просила, умоляла, потом грозила всякими карами вплоть до отлучения от супружеского ложа, но Пузиков не сдался.

Убедившись, что ничто не помогает, Марина Львовна решила вооружиться терпением и прибегнуть к хитрости. Она сделала вид, что примирилась с отказом открыть ей тайну.

Всего легче отделался становой. Жены у него не было, и хозяйство вела вторая дочь Надежда, некрасивая, но веселая девушка. На ее вопрос отец ответил совершенно спокойно, что хозяин вскоре приедет на рудник и велел привести все в полный порядок. Становой не напускал на себя вида заговорщика, как остальные участники совещания, почему и не возбудил подозрений у дочери. Но когда Надя забежала после обеда к сестре и рассказала ей, что привез нарочный, жена штейгера высмеяла ее и назвала наивной дурочкой, которую легко обмануть. Подошла и Марина Львовна, и все трое решили, что во время маевки нужно действовать сообща и так или иначе заставить мужчин проговориться.

Местом маевки в этот раз был избран старый прииск «Миллионный», расположенный в соседней долине речки Хаверги в десяти верстах от «Убогого» рудника. Это место привлекало потому, что там сохранился еще хороший, приятный для прогулок лес, и, кроме того, тут можно было повеселиться на берегу старого разреза, превратившегося в большой проточный пруд.

Тотчас после полудня на конном дворе главного стана началась суета; конюхи подбирали сбрую, подвязывали колокольцы к дугам, мазали экипажи. Все средства передвижения, за исключением, конечно, таратаек, в которых возили руду, были мобилизованы, как равно и все лошади, способные бежать рысью.

Для дам приисковой аристократии — Лидии Николаевны, Марины Львовны, Анны Поликарповны и Надежды Поликарповны — запрягали тарантас, довольно расхлябанный, гремевший и звеневший на ухабах, но поместительный и мягкий на ходу. В тарантас впрягли лучшую тройку малорослых бурятских лошадок буланой масти; в их гривы и хвосты были вплетены разноцветные ленточки, а чолки приподняты между ушами султаном и также обвязаны лентой. В таком наряде маленькие, косматые и полудикие лошади имели препотешный вид. Но кучер, бурят с лепешкообразным лицом более чем смуглого цвета, был в восторге от своей тройки и грозился оставить все остальные экипажи «у чертовой матери».

Для остальной публики запрягали две трехшпанки — деревянные тележки на длинных дрогах, легкие и довольно мягкие, употреблявшиеся для разъездов служащих, и двухколесные сидейки, в которых можно было поместиться двоим, но без кучера, а ехать надо было, крепко уцепившись друг за друга и за поручни и тем не менее рискуя на хорошем ухабе при быстрой езде вылететь ракетой на дорогу. В трехшпанки запрягли по паре лошадей, а в сидейки — по одной. Наконец, простая четырехколесная тюменка дополняла обоз маевки; запряженная парой, она назначалась для прислуги и корзин с провизией.

Когда, после довольно долгой возни, пререканий и ругани конюхов из-за лошадей и сбруи, все было готово, обоз с гиком и звоном покатил полной рысью через площадь и по Конторской улице к дому управляющего, месту посадки. Быстро собрались, уложили корзины, ковры, матрацы и кошмы и начали рассаживаться. Тарантас с четырьмя дамами укатил первый; разукрашенная тройка подхватила с места в карьер, так что дамы зажмурили глаза и завизжали. Глядя, как он летел, качаясь и подпрыгивая на ухабах, можно было поверить, что кучер-бурят действительно оставит «у чертовой матери», но только не остальные экипажи, а свой собственный. Вслед за ним тронулись и остальные. Лес по долине Хамары огласился звоном и шумом вытянувшегося длинной лентой обоза.

Постепенно подъем становился круче, и экипажи поехали шагом. Публика стала перекликаться, подшучивать друг над другом, над повозками и лошадьми. На перевале в долину Хаверги остановились. Здесь был крутой, с резким поворотом спуск, так что приходилось надеть тормоза. Большая часть седоков предпочла спуститься пешком напрямик по лесу; при этом собирали цветы и бросали друг в друга мелкими шишками лиственниц.

Спустившись, быстро покатили дальше вниз по долине Хаверги или Каверзы, как ее прозвали золотоискатели за то, что из целого ряда приисков, работавшихся по этой долине, ни один не оправдал надежд и все были заброшены; золото попадалось только отдельными гнездами среди пустых пространств. Но встречавшиеся кое-где свежие ямы показывали, что хищники до сих пор посещают эту долину в надежде, что им «пофартит», то есть удастся напасть на богатое гнездо.

Через час пути экипажи подкатили к бывшему стану покинутого «Миллионного» прииска, принадлежащего тому же Мишурину. После прекращения работ часть построек была разобрана и перевезена на «Убогий », но наименее ценные остались и стояли без окон и дверей на площади среди леса. Эта площадь уже успела зарасти густой травой и представляла прекрасную лужайку. Тут-то и расположились приехавшие.

Кучера быстро выкосили часть лужайки в тени старого развесистого тополя и разостлали ковры и кошмы, а траву унесли лошадям. Прислуга занялась раскладкой посуды и провизии и раздуванием самоваров, а господа пошли к пруду через лес. Мишурин, очень надеявшийся на этот прииск и избравший его своей резиденцией, запретил рубку. Поэтому здесь и уцелела роща высоких тополей, старых развесистых берез и больших лиственниц, причудливо раскинувших свои кривые ветви.

Это было излюбленное место для пикников жителей «Убогого», привыкших видеть только мендач и чапыжник (мелколесье) на много верст во всей окрестности.

Пруд, занявший место разреза, был окаймлен густыми кустами тальника и черемухи. Сквозь прозрачную воду можно было не только различить, но и сосчитать на дне черные, белые и пестрые, крупные и мелкие голыши. Над ними то быстро скользили, то висели неподвижно в воде серебристые тела рыбок, проникших из речки и быстро размножившихся на просторе и в покое. Глубина пруда была немного меньше двух аршин, и только в одном месте находилась яма, в которую можно было уйти с головой. В этой яме когда-то был найден фунтовый самородок золота, возбудивший надежды Мишурина на прииск.