Роберт Хайнлайн - Чужой в чужой земле

— Вот и я, дорогая! — обратилась к ней Патриция — Иди к маме, хорошая ты девочка!　

Она сняла боа с дерева и уложила в корзину.　

— Дюк принес ее вниз, но я устроила ее на дереве и велела не уползать. Тебе повезло, Бэн, переход в Восьмой случается очень редко.　

Четырнадцати фунтовая змея порядочно весит, решил Бэн, когда нес корзину. Корзина была укреплена стальными скобами. Когда они поднялись наверх, Патриция остановилась.　

— Поставь ее, Бэн — Она сняла одежду и передала ему, потом пристроила змею на плечах — Это награда Лапушке за то, что она была хорошей девочкой, она хотела прижаться к маме. У меня скоро урок, но я буду носить ее до последней минуты. Нехорошо разочаровывать змею; они совсем, как дети и не могут грок полностью.　

Они прошли пятьдесят ярдов и подошли к входу в Гнездо. Бэн разулся и снял с нее сандалии и чулки. Они вошли внутрь и Патти оставалась с ним, пока Бэн раздевался. Он чуть задержался, решая, снимать шорты или нет. Сейчас он уже был совершенно уверен: одежда в Гнезде была так же необычна (а может и неприлична), как подбитые гвоздями сапоги на танцевальной площадке. Предупреждение у выхода, отсутствие окон, утробный уют Гнезда, отсутствие одежды у Патриции плюс ее предложение Бэну поступить также — все свидетельствовало о нудизме в стенах Гнезда.　

Поведение Патриции можно было бы не принимать во внимание, поскольку у татуированной леди могли быть свои причуды относительно одежды, но войдя в гостиную они прошли мимо мужчины, направлявшегося в сторону ванных и «гнездышек» — и одежды на нем было еще меньше, чем на Патриции — на одну змею и множество картинок. Он приветствовал их традиционным: «Ты — Бог», и пошел дальше. Еще одно доказательство в гостиной — обнаженная женщина, лежащая на кушетке.　

Кэкстон знал, что во многих семьях принято расхаживать дома нагишом, а здесь была «семья» — все братья по воде. Но он не мог сделать выбор между вежливостью, требовавшей от него снять свой символический фиговый листок… и уверенностью, что не окажется в идиотском положении, если сюда войдут совершенно одетые незнакомые ему люди. Черт, он начинает краснеть.　

— А как поступил бы ты, Джубал?　

Харшоу удивленно поднял брови.　

— По-твоему, я должен быть шокирован, Бэн? Человеческое тело часто может быть привлекательным, столь же часто оставляет гнетущее впечатление, и никогда не важно perse. Итак, Майк, ведет свое хозяйство с нудистским уклоном. Мне кричать «Ура!» Или плакать?　

— Черт побери, Джубал, легко быть Олимпийцем. Но я никогда не видел, чтобы ты снимал штаны в обществе.　

— И не увидишь. Я грок ты руководствовался совсем не скромностью. Ты страдал от патологического страха оказаться смешным — невроз с длинным, псевдо греческим названием.　

— Чушь! Я не был уверен, что это прилично.　

— Нет, это вы несете чушь, сэр — вы знали, что прилично… вы боялись очутиться в глупом положении… или страшились быть застигнутым в галантном рефлексе. Но я грок у Майка были причины ввести такой обычай — у Майка всегда были причины.　

— О, да. Джил рассказывала мне.　

Бэн стоял в фойе, повернувшись спиной к гостиной. Он держал руки на шортах и не мог заставить себя сделать решительный шаг. Вдруг, чьи-то руки обвили его талию.　

— Бэн, дорогой! Как замечательно!　

И тут же Джил оказалась в его объятиях. Горячие, жадные губы прижались к его губам, и он не мог порадоваться, что не успел раздеться. Она больше не была «Матерью Евой» и одела наряд жрицы. Тем не менее он был счастлив, держа в объятиях живую, теплую, гибкую девушку.　

— Ей-богу! — воскликнула она, прервав поцелуй — Мне не хватает тебя, старая ты зверюга. Ты — Бог.　

— Ты — Бог — согласился он — Джил, ты прелестней, чем когда-либо.　

— Да — признала она — Церемония помогает мне в этом. Я прямо вся затрепетала, поймав твой взгляд во время разрядки!　

— Разрядки?　

— Джил имеет ввиду — вмешалась Патриция — конец службы, когда она приняла вид Матери Всех, Mater Deum Magna, Ребята, я должна бежать.　

— Никогда не голодай, Патти, кисонька.　

— Если будешь шевелиться, не придется торопиться. Бэн, мне пора укладывать Лапушку в постельку, спуститься вниз и начинать урок. Ты поцелуешь меня на ночь?　

Прежде, чем он осознал случившееся, Бэн обнаружил, что целует женщину, вокруг которой обвилась змея. Он старался игнорировать Лапушку и обращаться с Патти, как она того заслуживала.　

Патти поцеловала Джил.　

— Спокойной ночи, дорогие — она не торопясь ушла.　

— Бэн, она сама непосредственность, правда?　

— Верно. Хотя вначале она озадачила меня.　

— Я грок. Патти всех озадачивает, потому что никогда не сомневается. Она инстинктивно делает то, что нужно. Патти во многом похожа на Майка. Она продвинулась в учении дальше всех нас и должна быть верховной жрицей. Но она не хочет, потому что ее татуировки помешают ей выполнять некоторые обязанности — будут отвлекать, а она не хочет убирать их.　

— Как можно убрать столько татуировок? С помощью ножа для освежевания туш? Это убьет ее.　

— Ничего подобного, дорогой. Майк может убрать их, не оставив и следа и не причинив ей боли. Но она не думаете них, как о своей собственности и считает себя просто их хранительницей. Садись. Доун принесет ужин — мне нужно поесть, пока я наверху, потом до утра у меня не будет ни одной свободной минуты. Скажи мне, какие у тебя впечатления? Доун видела тебя на службе для не принадлежащих к кругу.　

— Да.　

— Ну и?　

— Майк — медленно ответил Кэкстон — может продавать змеям обувь.　

— Бэн, я грок тебя беспокоит что-то.　

— Нет — возразил он — Ничего конкретного.　

— Я спрошу тебя через неделю или через две. Не торопись.　

— Я не останусь здесь на неделю.　

— У тебя есть в запасе материал для твоих колонок в газете?　

— Для трех. Но я не должен долго оставаться здесь.　

— Думаю останешься… потом по телефону передашь несколько заметок скорее всего о Церкви. К этому времени ты грок и останешься намного дольше.　

— Не думаю.　

— Ожидание до наполнения. Здесь ведь не церковь, знаешь?　

— Патти мне что-то говорила.　

— Можно сказать, это и не религия. Конечно, в юридическом и нравственном смысле у нас церковь. Но мы не стараемся привести людей к Богу, здесь-то мы и расходимся с церковью, об этом даже нельзя сказать на Марсианском. Мы не пытаемся спасти душу, душу нельзя потерять. Мы не пытаемся дать людям веру, мы предлагаем им не веру, а правду — правду, которую они могут проверить. Правду сегодняшнего дня о нас и нашем мире, правду чистую, как гладильная доска, полезную, как хлеб… такую практичную, что она сможет сделать войну и голод, насилие и ненависть такими же ненужными как… ну скажем, как одежда в Гнезде. Но они должны научиться Марсианскому. В этом-то и загвоздка — найти людей достаточно честных, чтобы поверить в то, что они видят, способных трудиться, ибо языку учиться тяжело и долго. Эту правду нельзя сформулировать по-английски, во всяком случае, не больше, чем Пятую симфонию Бетховена — Она улыбнулась — Но Майк никогда не торопится. Он просматривает тысячи… находит нескольких… и некоторые из них попадают в Гнездо, где он обучает их дальше. Однажды, когда Майк закончит обучать нас, мы сможем основать другие гнезда, а потом произойдет эффект снежного кома. Но торопить не стоит. Ни один из нас еще не прошел курс обучения. Правда, дорогая?