Генри Олди - Один плюс один

Минута — и занавес поднят,
Минута — и зал начеку.
И правда коварную подлость
Сорвет, как с гранаты чеку,

И мы оставляем гордыню
В кулисах, как сброшенный плащ,
И в сизом искрящемся дыме
Наш гимн превращается в плач,

Стихает дробящийся топот,
Скрываются в ножнах мечи…
А кто-то нас хлопнет по попе
И скажет: «Родился? Кричи!»

У лихой каравеллы дырявое днище,
Затупились мечи, вместо ножен — труха,
Утомленные принцы завидуют нищим,
И глодают шакалы легенд потроха.

Пока тускнеют древние венцы,
И Белоснежка спит во гробе цинковом,
Еще один романтик вышел в циники,
Еще один тихоня — в подлецы.

Черный флаг с костяком на портянки разорван,
Белый флаг с алой розой сожжен по злобе,
Из избы не выносят ни мыслей, ни сора,
Ни детей, ни покойников — тихо в избе.

Пока торгуют грешным и святым,
И книги — нет, не жгут, но давят трактором,
Еще один философ стал спичрайтером,
Еще один поэт ушел в менты.

Ах, романтика, птица, попутчица, стерва!
Не даешь? — ну и ладно. Даешь? — за пятак.
И опять не хватает ни мысли, ни нерва,
И швыряешь монетку, как душу, с моста.

Пока слепые возятся во мгле,
И бес хромой, от счастья пьян, снует,
Еще одна Джульетта лесбиянствует,
Еще один Ромео на игле.

А в Париже — дожди. Громоздится над Сеной
Нотр-Дама ковчег (после нас — хоть потоп!),
И клошар с мощной челюстью Жана Габена
Пьет вино и, зевая, ломает батон.

Пока винцо свершает чудеса,
Пока его батон, хрустя, ломается,
Клошар вздыхает и склерозом мается:
Что видел он когда-то в небесах?

Когда хулили и хвалили,
Когда толкали и тянули,
И выпили, и вновь налили,
И опьянели, и заснули,

В том странном сне я понял вдруг,
Что значат крест, звезда и круг.

Потом вставали и спешили,
Опять хвалили и хулили,
Строгали, резали, пилили,
Нимб примеряли, дело шили,

И позабыл я навсегда,
Что значат круг, крест и звезда.

Однажды просветят и взбесят,
Возьмут, поднимут и уронят,
Заплачут, рассмеются, взвесят
И отпоют, и похоронят,

И я уйду из этих мест,
Туда, где круг, звезда и крест.

Там не хулят, но и не хвалят,
Не зашивают и не рвут,
Не поднимают и не валят,
Не умирают, не живут —

И я обратно убегу
Вертеться с вами на кругу,
С крестом — наградой и бедой,
Под путеводною звездой.

Дождь был гуляка и повеса,
Бездельник, баловень, босяк,
Он плел из галок сеть над лесом,
Ловя пустые небеса.

А лес был возбужден и пылок,
И так пронизан сентябрем,
Как будто в мире лесопилок
Еще никто не изобрел.

Романтический флер — как вуаль на стареющей даме.
Там морщины, и тени, и горькие складки у рта,
Что копилось годами и в ночь уходило следами
Этой жизни, которая, в сущности, вся прожита
Без остатка. Остаток — тщета.

Я люблю тебя, жизнь, как ты есть — без нелепой вуали,
С дорогой мне морщинкой, с усталым, измученным ртом.
Мы с тобою вставали, спешили, неслись, уставали,
И давно не нуждаемся в том, что случится потом.
Клен простился с опавшим листом.

Я говорю, а ты не понимаешь,
Не то чтоб невнимательно внимаешь —
И шляпу с уважением снимаешь,
И смотришь, как колеблется гортань,

Но в смысл тебя конфеткой не заманишь,
И нет тебе в том смысле ни черта.

Я говорю, а ты не понимаешь,
Кусаешь губы, кулаки сжимаешь,
То вдруг по-украински: «Як ся маєшь?»,
То вдруг по-русски: «А пошел ты на…»

За сигаретой сигарету смолишь,
И все ж не понимаешь ни хрена.

Я говорю, а ты глядишь с укором,
Не понимаешь, и поймешь не скоро,
Своротишь горы и построишь город,
Но пониманье, мой искусный джинн,

Уже не ссоры, и еще не споры,
Когда мы каждой жилкой задрожим

От пониманья. Ты не понимаешь,
Тебя влечет пустая кутерьма лишь,
По кругу ты, как пони, ковыляешь,
Я в центре круга, будто столб, стою,

«Ешь, — говорю. — Вот хлеб. Он задарма. Ешь!»
А ты не хочешь хлеба, мать твою!

У снега — свои причуды,
У первого — вечный праздник,
Он необъясним и чуток
К дыханью рябины красной,

Коснется легчайшей кистью
Акации, дома, лавки,
И пахнет лимоном кислым,
А кажется — медом сладким,

И вот отступает небо,
И вот наступает нега,
Как будто живешь от снега
До снега, и вновь — от снега…

Зима расцветает ночной хризантемой,
И кошки орут — мимо ритма, не в тему,
И знать бы — откуда мы, кто же мы, где мы,
А лучше не знать.

А лучше идти по скрипящей пустыне,
Нанизывать рифмы, как небо, простые,
На жаркую нить, что и в стужу не стынет,
В предчувствии сна.

Помойка-монблан во дворе громоздится,
Костер двух бомжей, как слепая жар-птица,
Белеет в незрячести крыш черепица…
Не зреньем, душой

Я вижу их — крыш черепичные плеши,
Помойные баки, где бомж, точно леший,
Угукает радостно: «Камо грядеши?!
Эй, брат, хорошо!»

Эй, брат, закуси золоченою шпротой,
Эй, брат, мы с тобой — арестантская рота,
Узнать бы — каков ты, откуда ты, кто ты,
Да мимо бреду,

И некогда остановиться в смятенье,
И некогда вспомнить: где люди, где тени,
Где стены, где склоны, где дуба кряхтенье
Под снегом в бреду.

Мы, поэты, редко святы,
Часто биты мы, поэты —
Если возлюбил себя ты,
Ближний станет мстить за это.

Мы, поэты, эгоисты,
Не аскеты, а заветы —
Если упованья мглисты,
То медлительны рассветы.

Мы, поэты, злы и хмуры,
Неприветливы и грубы,
Если снайперы — амуры,
То стрела не в сердце — в губы.

И с последним поцелуем
Удалимся в небо с крыши…
Если будет алиллуйя,
То ее мы не услышим.

Урони слезинку злую,
Или выметнись вприсядку,
Все приятней аллилуйи —
Сдачи с прожитой десятки.

Ах, десятка, центр мишени,
Изодрать тебя, заразу!
Мы желаем подешевле,
Это значит — хлоп, и сразу.

Под мотив из «Травиаты»
Ляжем в облака, как в склепы…
Мы, поэты, редко святы,
Мы поэты, часто слепы.